– Через три дня, ваше превосходительство.

– Даю вам неделю и – милости прошу. А где Мангазеев? – генерал оглядывает присутствующих. Видит: напряженность спала, все немного расслабились.

Большой, медвежистый Мангазеев встает, самодовольно улыбаясь. Держится свободно, даже нахально, будто ожидает похвалы.

– Вот с вами вместе мы служить не будем, – бросает Муравьев, мгновенно суровея лицом.

…Легко сказать «не будем», а попробуй уволить. Муравьев вздохнул. Мангазеев проходит по Горному ведомству, уволить его можно только через столицу, через министерство финансов, а там сидит старый жук Федор Петрович Вронченко, встретивший в штыки назначение Муравьева в Восточную Сибирь, – поддержки от него ждать бессмысленно. Тем более, что, будучи начальником золотого стола, Мангазеев оказал немалые услуги родственнице шефа корпуса жандармов князя Орлова, совладелице золотопромышленной компании, – а с князем сталкиваться весьма чревато. Опасней, чем с десятком незамиренных джигетов или убыхов. Есть над чем задуматься…

4

Муравьев не заметил, как задремал. Во сне вдруг увидел, как в извозчичьих санках едут по Иркутску жандармский полковник Горашковский и Мангазеев. Интересно, что их связывает? Ах, да, Орлова и золото. Но почему – на извозчике? Ведь у того и другого свои выезды…

– Да-а, я полагал, все будет иначе, – говорит Мангазеев. – Думал: уж ежели он это ничтожество Савинского так отметил, то меня и вовсе превознесет. Превознес – дышлом в нос!

– То ли еще будет, Александр Михайлович, – откликается полковник. – Я слыхал, планы у него разнообразные.

– Под его бы планы да поширше карманы. Где денег возьмет? Из своего жалованья выделит? Самому бы хватило с молодой-то женой. Кто он без нас? Пшик! Пустое место!

– Кажется, он думает иначе.

– А иначе – по рукам-ногам свяжем! Он же, почитай, всех оскорбил! Нас много – он один! Ему ли на сибирского чиновника хвост подымать?

– А все же, вы бы поосторожней с казенными остатками…

– Так я же не для себя – для благородных людей стараюсь…

Неожиданно из-за угла выскакивает всадник, в котором Муравьев с удивлением узнает Ивана Вагранова. Успевает лишь удивиться – он-то откуда взялся?! – как всадник осаживает своего коня прямо перед мордой извозчичьей лошади, та встает на дыбы, санки опрокидываются, а седоки вываливаются в сугроб.

Сбегается народ, шум, крики. Тут и Катрин, и Вася Муравьев, и Миша Корсаков. Руками размахивают, кричат наперебой:

– Николя!.. Дядюшка!.. Николай Николаевич!..

– А при чем тут я? – удивляется Муравьев и… открывает глаза.

Действительно, кричали где-то в коридоре и явно спешили к нему. Он поднялся навстречу, даже не успев поправить рубашку и застегнуть сюртук. В кабинет вбежали все, кого он только что видел во сне, – и Катрин, и Вася, и Миша, а за ними – вот уж сюрприз! – Иван Васильевич Вагранов, собственной персоной – в сапогах собачьим мехом наружу, в овчинном полушубке, в лисьем малахае…

В кабинете сразу стало тесно, шумно и весело.

– Имею честь доложить, ваше превосходительство, – кинул Вагранов руку к малахаю, – обоз доставлен в целости и сохранности и даже с прибытком. – И снял малахай.

Муравьев, преисполненный радости, что любимый порученец, которого ему так не хватало все последнее время, жив и невредим, сердечно обнял поручика, даже не обратив внимания на смысл доклада, однако последние слова вдруг проявились в сознании и весьма удивили:

– С каким-таким прибытком?

– Да вот, – Иван Васильевич отодвинулся, открывая глазам Муравьева миловидную девицу в беличьей шубке и шапке с длинными ушами, – прошу любить и жаловать: Элиза Христиани, иноземная гостья. А это, Элиза, мой начальник и благодетель Николай Николаевич Муравьев.

Девица слегка присела в реверансе, Муравьев склонил в поклоне голову:

– Очень, очень приятно. – И выжидательно уставился на своего любимца с невысказанным вопросом: это еще что за птица?

– Элиза – музыкантша из Франции, виолончелистка, – не замедлил с ответом Иван Васильевич. – Ехала в Иркутск с концертом, да попала в беду: провалилась под лед. Ямщик и импресарио ее утонули, виолончель тоже, а ее вот Бог миловал, да проезжающий один помог.

Элиза хотела что-то сказать, но Вагранов остановил ее движением руки, а Муравьев растроганно взял девушку за плечи:

– Какая грустная история, но я рад за вас, мадемуазель. В нашем доме вы найдете самый теплый прием. Будьте гостьей, сколько захотите. Все мы – ваши хорошие друзья, а Екатерина Николаевна станет вам лучшей подругой. Не правда ли, дорогая?

– Да-да, конечно, – улыбнулась хозяйка. – Нам обеим будет не так одиноко.

Она тут же отвела соотечественницу в сторону, и они защебетали по-французски.

– Намучился с обозом-то, Иван Васильевич? – как-то виновато поглядывая на поручика, спросил Муравьев.

– Да все хорошо, Николай Николаевич, – ухватив этот взгляд и удивившись ему, ответил Вагранов. – А что-нибудь не так?

– Да, понимаешь, неловко вышло: тут, – Муравьев обвел руками пространство вокруг себя, – всего полно… ну, мебели и прочего… Все из красного дерева, доставлено из Петербурга… В общем, твоя работа получилась как будто впустую, ты уж, брат, извини нас с Екатериной Николаевной…

– Да что вы, Николай Николаевич, за что же извиняться… Отпишете ее куда-нибудь – в Дворянское собрание или еще куда… – Вагранов чувствовал себя ужасно неловко: он никогда не видел, чтобы генерал извинялся, тем более перед подчиненным. По физиономии одному врезал – было, еще в Абхазии, но чтобы извиняться…

– Знаете что? – вдруг воскликнул Муравьев. – А не пора ли нам поужинать? Вася, Миша, распорядитесь, а мы вслед за вами.

5

Николай Николаевич вставал рано, в шестом часу. Вот и сегодня, Катрин еще спала, а он уже, выпив чаю, сидел за работой. Адъютанты, Вагранов и Вася Муравьев, и секретарь Струве нужные бумаги готовили с вечера. Бумаг этих было великое множество, и во всех требовалось участие генерал-губернатора – какую кому и куда направить, какую подписать, а какую завизировать. Это новомодное словечко привез из Петербурга Бернгард Васильевич, подцепив его в министерстве иностранных дел, где начинал свою государственную службу. Николай Николаевич тосковал, читая жалобы, прошения, ходатайства, служебные отчеты и прочее рутинное бумаготворчество. Они были разложены на стопочки по принадлежности, Муравьев брал их по очереди, не пропуская и делая предпочтение только для срочной и столичной почты, и уныло отмечал, как медленно уменьшается их количество. Не то чтобы он уставал от такой работы – уставал, конечно, и голова начинала болеть, успокаиваясь лишь после завтрака в кругу близких, но усталость его не тревожила, привык за военные годы, – угнетала беспросветность последствий его участия во всех этих бумагах. Все они, за малым исключением, требовали дополнительных расходов казны, то есть решения министерства финансов, и, следовательно, были безнадежными по причине фантастической скаредности министра Вронченко, приумноженной его личной неприязнью к новоиспеченному генерал-губернатору.