таким феерическим взлетом он обязан исключительно своим личным качествам; именно это и было его главным достоинством в глазах избирателей.

Мартен-Рено нанял этого агреже два года назад, чтобы мониторить экстремистские публикации и призывы к беспорядкам, которые валялись на разнообразных сайтах в самых отдаленных закоулках сети. Его просторный кабинет находился на другом этаже, отдельно от остальных офисов, и отличался от них наличием интернета – после ряда неудачных попыток они пришли к выводу, что отсутствие сети самый надежный способ защиты, и все теперь подключались с общих компов, в зале, специально предназначенном для этой цели. Зато в компьютере Ситбон-Нозьера не хранилось никаких секретов; его работа заключалась в изучении общедоступного контента, авторы которого как раз даже стремились к максимально широкому распространению.

Изучив за пару секунд гравюру демонического толка, он заявил, что не понимает, в чем фишка. У него ничего не было о сатанистах, ни единого досье. Насколько он знал, эти ребята, законченные индивидуалисты, сочли бы полным абсурдом участие в террористических или акционистских действиях, это для них такой же абсурд, как, например, давать инструкции по голосованию.

Он, конечно, не возьмется пока что-либо утверждать, но его собственные исследования ведут совсем в другом направлении. Противники либеральной глобализации и искусственного оплодотворения обычно вращаются в разных сферах, но есть одно движение, которое объединяет и тех и других – анархо-примитивизм. Это по преимуществу американское течение, отчасти вдохновленное луддитами, но уж совсем экстремистское. Самый известный их идеолог – Джон Зерзан. А также самый радикальный: он жаждал уничтожить не только промышленность, торговлю и современные технологии, но и упразднить сельское хозяйство, религию, искусство и даже членораздельную речь; его проект, по сути, заключается в том, чтобы вернуть человечество на уровень среднего палеолита. Ситбон-Нозьер взял с книжной полки тонкую брошюрку Зерзана и зачитал вслух отрывок:

Агрокультура создает предпосылки для чрезвычайного углубления разделения труда, устанавливает материальные основы социальной иерархии и приступает к разрушению окружающей среды. Жрецы, цари, тяжелая работа, неравенство полов, война – вот только несколько прямых последствий возникновения агрокультуры[41].

– Это сплошной примитивизм и экстремизм, с трудом верится, что это может кого-то впечатлить… – возразил Дутремон.

– Тут я с вами не соглашусь. Есть народ и поэкстремальнее. Некоторые идеологи deep ecology выступают за вымирание человечества, считая, что род человеческий решительно неисправим и опасен для выживания планеты. Например, приверженцы таких движений, как “Церковь эвтаназии”, “Фронт освобождения Геи”, “Движение за добровольное вымирание человечества”. Зерзан, напротив, стремится не уничтожить человечество, а перевоспитать его. Людей он рассматривает как симпатичных приматов, добрых внутри, которые еще во времена неолита просто пошли по плохой дорожке. Его тезисы очень напоминают принципы классического руссоизма: человек рождается хорошим, общество его развращает и т. д. А такие люди, как Руссо, могут оказывать огромное влияние; можно даже сказать, что Французская революция вышла из Руссо. Мифы о первобытном коммунизме, о золотом веке всегда обладали невероятной мобилизующей силой, и сегодня это тем более актуально, учитывая бесконечные передачи о мудрости традиционных цивилизаций, об охоте инуитов на карибу и т. д. К тому же в случае Зерзана любопытно, что один близкий ему человек перешел от слов к действию. Помните Унабомбера?

– Нет, не помню.

– Ну да, тому уж лет тридцать. Унабомбером его окрестила пресса, а на самом деле его зовут Теодор Качинский. Он очень одаренный математик, мне кажется, он даже сделал какое-то открытие в алгебре – нашел альтернативное доказательство теоремы Веддербёрна, если меня не подводит память. Он преподавал в Беркли, но потом перебрался в одинокую хижину где-то в Монтане. В начале “Первобытного человека будущего”, первой книги Зерзана, Унабомберу посвящена настоящая ода:

Он выживал, как гризли или пума, затаившись под толстым снежным покрывалом. Весной выходил из берлоги, бродил по лесу, вдоль реки. Охотился, рыбачил, собирал, добывал. Всегда один. Свободен, но одинок.

Это может показаться смешным, но поверьте, на многих подобная лирика производит сильное впечатление. У Зерзана и впрямь много общего с Руссо: средний интеллект, но подлинная музыкальность фраз; эта смесь иногда бывает довольно гремучей. Качинский – другое дело: он гораздо более методичен и мыслит структурнее, и, если угодно, скорее ближе к Марксу.

Ситбон-Нозьер взял с полки еще две книги: “Манифест: будущее индустриального общества”, вышедший в издательстве “Дю Роше”, и “Индустриальное общество и его будущее”[42], изданное “Энциклопедией неприятностей”.

– Вот, например, отрывок о природе… – Он быстро пролистал одну из книг и нашел нужные строки. – Фрагмент номер 184. И это все, что Качинский может сказать о природе: “Большинство людей согласятся с тем, что природа прекрасна; безусловно, она обладает огромной притягательной силой”. Как видите, это совершенно другой стиль. Впрочем, он часто критикует Зерзана. Например, Зерзан защищает феминистские позиции: по его мнению, патриархат зародился только в эпоху неолита, а на протяжении всего палеолита царило равенство полов; крайне сомнительное утверждение. Будучи к тому же вегетарианцем, он утверждает, что, как он выражается, “свидетельства рубки мяса” появились очень поздно в истории человечества; опять же, археологи отнюдь с этим не согласны. Качинский же допускает естественное неравенство и хищнические наклонности человека и, кстати, вовсе не симпатизирует левым, как раз наоборот; в некотором смысле он более последовательный эколог. Но при этом в своей хижине в Монтане он начал изготавливать самодельные бомбы и рассылать их разным людям, которых считал представителями современных технологий, трое погибли и около двадцати получили ранения, прежде чем его задержало ФБР.

– И что с ним стало?

– Насколько мне известно, он отбывает пожизненное заключение в колорадской тюрьме, возможно, он уже умер, а если и жив, то ему за восемьдесят. В 1996 году “Церковь эвтаназии”, одно из самых провокационных направлений deep ecology – они любят провозглашать, что четырьмя столпами их движения являются самоубийство, аборт, каннибализм и содомия, – запустила кампанию “Унабомбер – наш президент” на выборах в США; его, разумеется, они не спросили, но это лишний раз доказывает, что его еще долго окружала некая аура, как Чарльза Мэнсона в каком-то смысле. Не исключено также, что он имеет подспудное влияние во Франции. Существует два перевода его текста на французский, в то время как на большинство других языков его не переводили вообще, и нельзя сказать, что его публикуют маргинальные издательства. Одна довольно устойчивая легенда гласит, что незадолго до ареста Качинского некая молодая французская этнобиологиня приехала к нему в его хижину в Монтане. Я попытался найти следы этой этнобиологини; она является автором достаточно серьезных работ по вокализам коров, но, похоже, никак с Качинским не связана; тем не менее слух о ней пронесся по альтернативным фэнзинам. Все это разрозненные элементы, и ни один из них как таковой не имеет большого