груди. Ниже уже сложнее, само собой.

После воскресного обеда все столпились, словно кучка соратников, вокруг машины Орельена, чтобы торжественно проститься с ним, как будто он готовился взойти на Голгофу, что было не так уж далеко от истины. На следующее утро у него назначена встреча в Роменвиле, так что ему придется уехать сейчас и переночевать дома в Монтрёе, это было лучшее, самое разумное решение. Люди в общем и целом покоряются своей судьбе, Сесиль и сама всегда ей покорялась и, в сущности, могла только похвалить себя за это. Тем не менее она подумала, возможно впервые в жизни, что в некоторых случаях предпочтительнее все же взбунтоваться; на месте Орельена она бы заночевала где угодно, хоть в отеле “Ибис” в Баньоле или где-то еще, только бы не возвращаться в Монтрёй. Она чуть было ему это не сказала, но засомневалась и промолчала; а потом, когда машина брата исчезла за последним поворотом в направлении Вилье-Моргона, долго еще сожалела об этом.

Орельен ничего не стал говорить Сесиль, считая, что и так уже достаточно нагрузил ее своими заботами, но сегодня же вечером он намеревался сообщить Инди, что подает на развод; завтра он встречается с адвокатом, сразу после галериста, откладывать больше нельзя. И еще придется обсудить с ней оценку скульптур, короче говоря, его ожидал отвратительный вечер со всех точек зрения. Он очень надеялся, что у него будет время все обдумать в пробках, но, как ни странно, на дорогах было пусто, хотя школьные каникулы еще только заканчивались, а может, и нет, он не мог вспомнить. Интересно, у Годфруа, например, сейчас каникулы? Он понятия не имел.

Он приехал в Монтрёй около восьми, никак не мог запарковаться, но в конце концов нашел место в полукилометре от дома. У него был ключ. Инди, сидя на диване в гостиной, досматривала программу “Это политика” и даже не встала ему навстречу. Еще несколько месяцев назад она худо-бедно притворялась, но это время безвозвратно ушло. Он не любил телевидение вообще, а уж политические программы и подавно, но Инди как раз усердно их смотрела, вероятно считая это частью своей работы. “Это политика” вызывала у него особое отвращение и неизменно повергала в отчаяние. Все эти люди на экране, лукавый ведущий, лысый историк, жеманная журналистка-расследовательница казались ему зловещими куклами, ему никак не удавалось убедить себя, что они живут, как он, дышат, как он, принадлежат к тому же миру и той же реальности, что и он. В эту мерзкую компашку затесалась еще и некая интервьюерша, вероятно, именно с ней Инди отождествляла или пыталась себя отождествить, но чаще всего, пожалуй, ей оставалось только упиваться собственным унижением от просмотра еженедельного телевизионного шоу с участием той, кого она не смела даже считать своей соперницей, она вращалась в столь высоких медийных сферах, что поди ее догони, и всем своим видом ежесекундно напоминала Инди, что она – неудачница и к тому же еще пишет для печатных изданий. Эта девица все-таки самая противная из них, с этой напускной вовлеченностью, самодовольством, уверенностью, что она-то на стороне добра, и готовностью лебезить перед любым випом из того же лагеря. Инди были свойственны все эти черты за вычетом самодовольства – по понятным причинам.

Он обшарил кухню, стараясь производить как можно больше шума. Все зря – пить тут было нечего, есть тоже, он, впрочем, был не голоден, а вот бутылка вина пришлась бы очень кстати. Он вернулся в гостиную, гостьей передачи была какая-то дебильная писательница, фамилию он забыл, Инди врубила звук на полную мощь, это было невыносимо.

– У нас нечего выпить! – проорал он.

– Я тебе в прислуги не нанималась! – крикнула она в ответ.

– Да и в жены, видно, тоже… – добавил он чуть тише, она недоуменно повернула голову в его сторону, повторять бессмысленно, решил он, разговор на сегодня все равно закончен, выяснение отношений подождет до завтра, без выпивки ему с этим не справиться, да и лучше сначала увидеться с адвокатом.

Раздеваясь, он обнаружил в кармане джинсов номер мобильника Мариз. Он записал его утром, перед уходом из больницы. Она дала ему свой телефон без вопросов и комментариев; никто вроде не заметил, да, точно никто.

2

Просмотрев документы, собранные Эдуаром, Дутремон отреагировал лучше, чем ожидал Мартен-Рено. Про последний он как раз хорошо понимал, что это такое: скорее всего, фрагмент программы, позволяющей контролировать компьютеры-зомби; это был важный элемент, даже если в полной программе могут оказаться десятки подобных страниц с кодом. Сам он не знал толком, какой именно язык программирования здесь использовался, но ему не составит труда это выяснить, достаточно сделать пару звонков. Где отец Поля раздобыл эту кодовую страницу? Интересно было бы узнать; но если он правильно понял Мартена-Рено, расспросить его не получится, учитывая, в каком он состоянии.

А вот гравюра с изображением дьявола особого смысла, на его взгляд, не имела; нападение на банк спермы сбило его с толку, заставив переключиться с классической ультралевой версии на поиски следов католика-интегриста, что было гораздо менее вероятно; а теперь, значит, это изображение указывает на след сатанистов; при таком раскладе его это не слишком встревожило, хрен редьки не слаще.

После датского теракта он обратился к Ситбон-Нозьеру, который отвечал у них за мониторинг соцсетей; сейчас он понял, что с тех пор они даже не созванивались. Сам не зная почему, он постоянно тушевался в обществе этого типа примерно его возраста, всегда носившего безупречные темно-синие костюмы. Хотя он держался с ним очень любезно. Но в том-то и дело, что в его любезности сквозило что-то напускное, чрезмерное. В сущности, он пробуждал в нем чувство классовой неполноценности, источник которой ему трудно было определить; Ситбон-Нозьер пользовался репутацией умника, он окончил Эколь Нормаль, получил звание агреже[40] по истории и написал диссертацию о русских нигилистах, но Дутремона впечатляли не эти академические достижения, например, он не испытывал ни малейшего смущения в присутствии энарха Поля. Выпускников Эколь Нормаль среди его знакомых практически не водилось, это правда, но не то чтобы они прямо поражали его воображение. А вот что в Ситбон-Нозьере внушало ему почтение – задумавшись об этом, он, увы, пришел к такому весьма огорчительному выводу, – так это его костюмы: мало что в этом понимая, он догадывался, что они наверняка ужасно дорогие, по несколько тысяч евро. Схожее впечатление в значительной степени способствовало поражению кандидата от правых на последних президентских выборах и позволило нынешнему президенту прийти к власти. Как бы президент ни был помешан на себе любимом, в сословности его не упрекнешь; чувствовалось, что