мясницким ножом, отрезая кусок именно такой толщины, какой мне нужен. Впервые в жизни мне хотелось о ком-то заботиться – хотя Уоллес, возможно, как раз от этого и пытался убежать. Затем, покончив с делами и чувствуя, что «заслужили» отдых, мы пили коктейли в каком-нибудь пустом баре, а потом обедали в каком-нибудь симпатичном ресторане, даже места заранее не заказывая, и катили обратно на Пятую авеню в квартиру Уоллеса, где, обмениваясь впечатлениями о прочитанных романах, делились друг с другом шоколадными батончиками «Херши».

Однажды вечером в начале августа, когда мы ужинали в «Гроув» – где красуется фикус в горшке, увешанный маленькими белыми лампочками, – Уоллес с грустью заметил, что на Рождество его дома не будет.

Рождество, по всей видимости, было для семейства Уолкотт самым любимым праздником. В сочельник три поколения семьи собирались в «адирондакском лагере», и, пока все ходили к полуночной мессе, миссис Уолкотт успевала выложить у каждого на подушке новенькую пижаму его излюбленной расцветки. И утром все спускались вниз и завтракали возле только что срубленной в лесу елки в ярких пижамах, клетчатых или в красно-белую полоску. Уоллес не особенно любил делать покупки, когда это касалось его самого, но страшно собой гордился, когда находил идеальный подарок для кого-то из своих племянников и племянниц, особенно для своего юного тезки Уоллеса Мартина. Но в этом году ему вряд ли удалось бы вернуться домой вовремя.

– А что, если мы сейчас поедем и купим им подарки? – предложила я. – А потом каждый упакуем и снабдим запиской: «Просьба не вскрывать до Рождества», и отвезем к твоей матери?

– Нет, лучше, пожалуй, я оставлю их… у моего адвоката. И попрошу его непременно доставить их к нам домой в сочельник.

– Да, так еще лучше.

В общем, мы отставили тарелки в сторону, быстренько набросали план дальнейших действий и составили список будущих получателей подарков, указав степень его родства с Уоллесом, а также его возраст, характер и предполагаемый вариант подарка. Помимо сестер, зятьев, племянниц и племянников Уоллеса в список были включены его секретарша, его шофер Майкл и еще несколько человек, по отношению к которым он чувствовал себя обязанным. Это был невероятно забавный и длинный список с перечислением особенностей всех членов семейства Уолкотт. Ох, как дорого готовы были бы заплатить девушки из Ойстер-Бей, чтобы хоть одним глазком взглянуть на этот список!

Уик-энд мы с ним провели в магазинах, а затем, за два дня до отплытия Уоллеса в Испанию, собрались пообедать у него только вдвоем, чтобы, уютно устроившись, отметить его отъезд. Готовясь к этому прощальному обеду, я с утра принялась перебирать вещи у себя в шкафу, и моей первой мыслью было надеть свое платьице в горошек. Однако оно отчего-то показалось мне не совсем подходящим к данному случаю. И я, порывшись в шкафу, отыскала то самое черное бархатное платье, которое не надевала уже сто лет. А затем отыскала в шкатулке для шитья подходящую ленту, красную, как цветы пуансеттии.

* * *

Вечером, открыв мне дверь, Уоллес прямо-таки остолбенел.

– Ого! Хо… хо… хо, – вырвалось у него. И я сделала книксен.

Из проигрывателя в гостиной доносились рождественские гимны, а бутылка шампанского почти скрывалась внутри венка из живых еловых ветвей. Мы выпили за святого Николая, и за Джека Фроста, и за скорое возвращение домой даже после самых смелых и отчаянных приключений. Затем мы уселись на ковре, взяли ножницы и липкую ленту и принялись за работу.

Поскольку Уолкотты держали в своих руках бумажный бизнес, то, естественно, имели доступ и к оберточной бумаге любого качества: можно было бы взять зеленую, как лес, с рисунком в виде карамельной тросточки или бархатную красную с изображением саней и Санта-Клауса, курящего трубку. Но, согласно фамильной традиции, все подарки полагалось заворачивать в плотную белую бумагу; такую бумагу к Уолкоттам в дом доставляли целыми рулонами. Каждый белый сверток мы украшали лентой того цвета, который соответствовал данному члену клана.

Для десятилетнего Джоэля было куплено миниатюрное бейсбольное поле с битой на пружинке, которая отбивала мяч по базам. Я старательно завернула этот подарок и перевязала его синей лентой. А желтая лента предполагалась для четырнадцатилетней Пенелопы – ей в подарок были приобретены чучела двух каких-то особенных ящериц; Пенелопа, по словам Уоллеса, была будущей мадам Кюри, но пока находилась в процессе становления и весьма хмуро реагировала в ответ на большую часть развлечений, включая поедание сластей. По мере того, как уменьшалась гора купленных вещей, я все пристальней следила за Уоллесом: мне хотелось знать, какой же подарок предназначается для его маленького тезки. Когда мы ходили по магазинам, Большой Уоллес сказал, что придумал для своего крестника нечто особенное, но я, даже проведя быструю инвентаризацию купленных подарков, так и не сумела догадаться, что же это такое. Тайна была раскрыта лишь после того, как мы завернули последние подарки. Уоллес вырезал из бумаги маленький четырехугольник, а потом снял с запястья отцовские часы с черным циферблатом.

Когда с работой было покончено, мы перешли в кухню, где восхитительно пахло пекущимся на медленном огне картофелем. Проверив духовку, Уоллес нацепил передник и принялся обжаривать ребрышки ягненка, которые я весьма тщательно выбирала накануне в мясной лавке. Затем он сложил ребрышки в глубокую сковороду и глазировал их мятным желе и коньяком.

– Скажи, Уоллес, – спросила я, когда он подал мне полную тарелку, – вот если б я, например, объявила войну Америке, ты бы остался, чтобы воевать на моей стороне?

Когда с обедом было покончено, я помогла Уоллесу отнести подарки в заднюю кладовую. Вдоль коридора были развешаны фотографии семейства Уолкотт; все они улыбались чему-то невидимому – и бабушка с дедушкой на причале, и дядя на лыжах, и сестры Уоллеса на конях, сидевшие в дамских седлах чуть боком. В тот момент мне эта галерея, устроенная в дальнем коридоре, показалась немного странной; но потом я много раз встречала нечто подобное в таких же коридорах и с годами стала воспринимать это как нечто трогательное и весьма типичное для всех белых англосаксонских протестантов, ибо это без слов свидетельствовало о той сдержанной сентиментальности (как по отношению к родному дому, так и по отношению к родственникам), которой была как бы пропитана вся их жизнь. На Брайтон-Бич или в Нижнем Ист-Сайде вы скорее найдете портрет какого-то одного человека, воздвигнутый на каминную полку рядом с букетом засохших цветов, горящей свечой и коленопреклоненным поколением. У нас в домах ностальгия играла роль некой скрипки за сценой, призванной обозначить наше