Он поцеловал ее шею, ощутил вкус ее кожи, почувствовал, как ее волосы шелковыми нитями скользнули по его ребрам, почувствовал ее мускусный запах. Не запах ее форменного платья, а ее собственный запах. Запах тела, хрупкого и голодного существа, скрытого под одеждой. В его венах закипело желание, и он заставил себя подняться.

— Нет, Валентина, — неожиданно охрипшим голосом произнес он. — Нет, любимая моя, ты слишком молода. Тебе нужно ехать домой. — Непросто ему дались эти слова.

Черные, как ад, глаза устремились на него, и в них было столько желания, что с огромным трудом он заставил себя не поддаться этому призыву. Однако голос ее был нежен и даже слегка насмешлив.

— А сколько было тебе лет, когда ты в первый раз был с женщиной?

— Это не важно.

— Я думаю, важно. Тогда ты сам принял решение. И сейчас я делаю то же самое.

Она медленно встала и начала уверенно расстегивать многочисленные пуговицы на манжетах и лифе платья. Не глядя на него, она сосредоточилась на своем занятии, как будто находилась одна в своей комнате. Стоя спиной к огню, Йенс наблюдал за ней. Он увидел, как из рукава показалась ее рука, как блеснула кожа на плече, чистая и нежная, словно молоко.

Он смотрел на нее, когда она распускала завязки на корсете, и отчетливо увидел очертания ее ребер под нижней рубашкой. Он не сводил с нее глаз, когда она, привычно балансируя на одной ноге, аккуратно снимала шерстяные чулки, обнажая белые бедра. Дышал он или нет, ему было все равно. Сердце его наверняка продолжало биться, но он был уверен, что оно остановилось. Он будто оцепенел и мог лишь смотреть на нее.

Она опустила голову, чтобы ее гладкие черные волосы прикрыли лицо, когда она сбросила с себя последний предмет нижнего белья. Теперь она стояла перед ним совершенно нагая, и — Господи! — в эту минуту он хотел ее больше жизни.

— Ты прекрасна, — прошептал он.

Она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась. Щеки ее горели, глаза сделались как никогда темными, а полыхавший внутри огонь заставил уста приоткрыться, сделал ее дыхание коротким и отрывистым. Он знал, что если сейчас прикоснется к ее губам своими, они окажутся горячими.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Откровенность этих слов ошеломила его больше, чем нагота ее прекрасного тела. Откровенность, которая заключалась в простоте, в безграничном доверии… Он наклонился, взял ее пальто, которое сохло у камина, и подошел к ней. Так близко, что мог рассмотреть блестящую капельку влаги между ее упругими молодыми грудями.

— Валентина, если ты сейчас же не наденешь это на себя, — строгим тоном произнес он, набросив ей на плечи пальто и подняв его воротник, — я наброшусь на тебя прямо здесь, перед камином. — Он отводил взгляд в сторону, чтобы не видеть выражение ее лица. — Спрячь это восхитительное тело, пока я схожу принесу нам чтонибудь выпить.

Йенс покинул комнату. На кухне он наклонился над умывальником и плеснул холодной водой себе на лицо, смочил шею. Потом налил водки и осушил стакан одним глотком.

— Валентина, — пробормотал он, — как может мужчина любить женщину так сильно? Что ты со мной делаешь?

Он давал ей время. Через пять минут, почувствовав, что сердце его забилось размереннее, и решив, что она уже должна одеться, он снова наполнил свой стакан, налил ей лимонада и пошел обратно. Едва он зашел в комнату, долгий стон извергся из его горла. Свет был потушен, Валентина лежала, растянувшись на оленьей шкуре, перед камином, и пляшущие языки пламени отражались на ее коже, придавали обнаженному телу золотистый оттенок. Йенса она встретила широкой улыбкой.

— Все викинги такие несмелые с женщинами?

Неужели ее кожа до этого была мертва?

Наверное. Бледная, безжизненная и сухая прежде, в эту минуту, на ковре перед камином, она словно ожила. Ожила так, что Валентина и помыслить не могла, что такое возможно. Она перестала узнавать эту удивительную оболочку, скрывающую ее тело. Каждая пора, каждый тончайший покров, каждый еще не исследованный кусочек, казалось, существовал сам по себе, и оживить его могло только прикосновение губ Йенса. Впадинка под горлом, внутренняя поверхность локтя, тонкое покрытие каждого ребра — теперь все это дышало, трепетало, преисполненное жизненной силы. Когда он целовал нижнюю часть каждой груди, когда его язык, теплый и влажный, находил дорогу к соску, ее кожа словно начинала превращаться в нечто иное, как будто становилась чемто большим, чем просто кожа.

Когда ее пальцы стянули рубашку с его плеч, она приложила ладони сначала к его груди, потом к спине, почувствовала твердые мускулы. Она познавала его тело, каждое сухожилие, каждую кость. Она чувствовала горящий в нем огонь. Или этот жар шел из нее самой? Рождался в сердце и вместе с кровью разносился по телу до кончиков пальцев?

Когда она провела языком по медным кучерявым волоскам, поднимающимся дорожкой от пояса до шеи, он издал звук, которого она никогда раньше не слышала. Этот похожий на стон звук родился в глубине его легких и какимто образом стал частью ее самой, молотом Тора отозвался у нее в голове.

Быстро скинув с себя одежду, он легко подхватил девушку и понес к кровати.

Валентина не хотела уходить, но он ее заставил. Она не знала, как убедить свое тело подняться, как покинуть постель, хранящую запах Викинга, как оторвать голову от теплой подушки. Кожа ее все еще ощущала его прикосновения, а тело все еще дрожало от наслаждения, когда он посадил ее в свою карету и отвез домой. Она была уверена, что открывший дверь лакей заметит происшедшую с ней перемену, почувствует ее новый запах, поэтому, не останавливаясь, торопливо пошла через переднюю.

— Валентина!

Она замерла, стоя одной ногой на первой ступеньке и молясь о том, чтобы отец не обратил внимания на ее растрепанный вид. Добраться до своей комнаты незамеченной не получилось.

— Да, папа?

Он стоял с раскрасневшимся лицом в дверях гостиной. Министр был во фраке и в руке держал бокал шампанского, которым махнул в ее сторону, отчего на белоснежный жилет полетели золотые капельки.

— Уже поздно.

— Я знаю, папа.

— Где ты была?

— В госпитале.

— До сих пор?

— У нас чрезвычайное происшествие. На одном заводе авария. — Лгать Валентина совсем не умела.

Он с отвращением осмотрел ее форму.

— Судя по твоему виду, ты там полы мыла своим фартуком.

— Нет, папа.

Она не хотела пререкаться с ним, по крайней мере сейчас. Улыбка, которая никак не сходила с ее губ, была адресована не ему, но он об этом не догадывался, поэтому с благодушным видом направился к дочери. Подойдя к ней нетвердой походкой, он сказал:

— У меня есть коечто для тебя. — Порывшись в карманах, министр достал сложенное письмо. — От Чернова.