он. — На улице почти лето, и мы должны петь при открытых окнах, чтобы шел свежий воздух. Господин директор испытывает к этому слабость, даже вывесил сегодня внизу листовку Красного Креста. Он активный член общества…

Хвойка открыл окна, пан учитель кивнул нам, и мы начали петь хором «Родился наш Иисус Христос» и «Несу вам благостную весть». Цисарж даже пел вторым голосом. Когда мы кончили, Хвойка, который стоял у окна и смотрел на улицу, сказал, что на тротуаре стоят толпы людей и смотрят на наши окна. Пан учитель удовлетворенно кивнул и сказал, что в таком случае мы споем еще одну коляду. И велел нам спеть «Под нашими окнами течет водичка». Когда мы допели, пан учитель сказал «хватит», предложил нам открыть хрестоматии на двадцатой странице, а Хвойку вызвал, чтобы тот читал.

Явится молодец за прилежной,

Молвит: «Красавица, выйдь за меня!»8 —

читал Хвойка, а пан учитель крикнул «довольно», похвалил его и велел садиться. Потом он сказал, что расскажет нам о рождественских обычаях наших предков, таких, например, как разрезание яблока, литье свинца, бросание башмачка, и спросил, у кого есть яблоко. Но чешский был последним уроком, ни у кого яблок уже не было, все их съели, если вообще они у кого-нибудь и были в это время года.

— Это ничего, — сказал пан учитель, — разрезание яблока оставим на следующий раз. — И велел Коломазу принести в следующий раз яблоко — у Коломазов был магазин колониальных товаров.

— Свинца тоже ни у кого нет? — спросил он, а когда мы закричали, что нет, то сказал: — Это ужасно, вы вообще ничего не носите в школу. — В эту минуту, однако, уже половина класса была разута и держала в руках башмаки. — Бросать башмаки мы будем тоже в следующий раз, — сказал пан учитель, когда увидел нас босыми. — Не можем же мы все сделать за один урок — так мы не усвоим основ. Сейчас же обуйтесь, а то не буду продолжать рассказывать.

Когда мы обулись, он велел нам, чтобы мы хором прочли кусок из «Сочельника» на странице двадцать второй.

Ой, ты, щедрый вечер

свяочных гаданий,

кому исполненье

принесешь желаний?

Хозяину — хлеба,

коровам — кормежку,

петух — чеснок любит,

курам — горсть горошку.

Плодовым деревьям —

со стола кости,

а всем золотые,

кто их попросит.

— Хлеб и золотые оставим тоже на следующий урок вместе с башмачками, — сказал пан учитель, когда мы дочитали, — к тому же еще нужны табак и зеркало. Сегодня разберем только одну часть.

Он раскрыл два из тех мешочков, которые принес, из одного набрал горсть гороха, а из другого — кости. Это были не то кости курицы, не то утки. Он пустил горох и кости по рукам, чтобы на них посмотрели, но дальше второй парты среднего ряда дело не пошло. Пан учитель закричал, чтобы мы перестали швыряться горохом и костями, иначе немедленно прекратит рассказывать и не вынет того, что лежит в третьем мешочке и в портфеле. Когда мы перестали швыряться и немного успокоились, он начал рассказывать о замерзшем пруде.

— Есть такой старый-престарый чешский обычай,— сказал он, и посмотрел в глубь класса на печку. Мне показалось, что на Катца. — Девчата ходят в сочельник к пруду в полночь, делают в нем прорубь и смотрят в воду. Чей образ там увидят, тот, значит, и суженый. Пруд в сочельник в полночь обладает силой предсказывать им будущее. Будущее, которое в других случаях предсказывают звезды, — сказал он и посмотрел в сторону печки на Катца. — Об этом вы узнаете через два года в пятом классе, когда будете изучать Отокара Бржезину, если вы вообще с божьей помощью доберетесь до пятого класса. Пруд в сочельник в полночь обладает силой предсказывать будущее, и Мария с Ганной именно это хотели узнать. — Он глядел все время на Катца. — Пошли они туда вот по этой дороге, — он показал на дорогу, нарисованную на доске, — тут, — он ткнул указкой в пруд, — они сделали прорубь и посмотрели в воду. Одна там увидела молодца, — он кивнул Катцу, — другая увидела смерть. — И он передернулся… — Одна в тот год вышла замуж, другая умерла и ее похоронили. Здесь… — И пан учитель пририсовал на доске над деревней холм, а на нем — кладбище…

— Жаль, что сегодня не сочельник, — зашептал Брахтл, — я бы прорубил лед, интересно, кого бы я там увидел.

— Наверное, Минека, — сказал я.

— А может, тебя, — сказал он.

— Чтобы не подвергать вас грешным мыслям, — сказал пан учитель и посмотрел на меня, — я должен вам наглядно все показать. Это нельзя делать просто так, для этого нужно несколько важных вещей. Я должен вам показать, что у меня в этом портфеле, — он смотрел на меня, — и здесь, в этом последнем мешочке.

И тут пан учитель открыл портфель и мы увидели, что он вынимает топор… Потом он быстро развязал третий мешочек и вынул из него чеснок… А потом я потерял сознание.

Я чувствовал, что сижу на парте, Брахтл трясет меня за руку, Бука держит меня за плечо, Минек повернулся ко мне и что-то испуганно говорит, еще я увидел Броновского, Хвойку, Катца, Арнштейна, Коню, Гласного, Грунда, и до меня дошло, что в классе тихо. Так тихо, как никогда на уроках чешского не было. Тихо как в могиле. Потом я почувствовал, как кто-то вошел в класс.

Издалека я слышал голос пана учителя, который кому-то говорил, что это невозможно…

— Это невозможно, — говорил он, — вы только посмотрите на класс, какой он тихий, бедняги даже не дышат, откуда же у них настроение петь коляды. Коляды летом, когда приближается конец учебного года, всесокольский слет и мы пойдем на два месяца в отпуск… это бессмыслица. Этот шум, видно, шел откуда-нибудь из другого места. Загляните лучше в пятый класс, там как раз проходят звезды.

Потом я пришел в себя немного и заметил, как из класса выходит господин директор с сизым бородатым лицом, Коломаз в этот момент открывал ему дверь, низко кланяясь, а пан учитель стоял на ступеньке кафедры и кланялся до земли.

— Как гора с плеч, — сказал пан учитель. — Я знал что он где-то тут прохаживается.