за нотами, которые лежали в комнате у бабушки. Выбора у меня не было, потому что без нот я бы вообще ничего не сыграл. Бабушка, увидев, что я опять вхожу в комнату, холодно спросила меня, может быть, мы поужинали и, может быть, эта танцовщица из бара не сидела с нами за одним столом… Я сказал «да», сказал, что пришел за нотами, потому что буду играть. Тут бабушка вздохнула и сказала, чтобы я взял что-нибудь легкое. Легкое, что годится для танцовщицы с Венгерской улицы, где стоят артиллерийские казармы… А Миша закричал, что я должен сыграть что-нибудь хорошее, потому что,я должен похвастаться. Сыграть то, что умею лучше всего. А бабушка вытащила костлявую руку из рамы, махнула и сказала, тогда пусть я возьму «Stille Nacbt», Но медведь заворчал, что сейчас не рождество, а начало сентября.

— Да-да, начало сентября, — проворчал он, а взглянув на меня, сказал: — Если она певица в королевской опере в Будапеште, то сыграй что-нибудь венгерское. Танец Брамса…

И тут же начал на диване трястись, разводить руками, крутить головой и улыбаться танцовщице в горке, которая, однако, была необычайно тихой, скромно опустила глаза и совсем почти не говорила… А бабушка продолжала настаивать, что «звезда» — танцовщица из бара, который находится возле артиллерийских казарм, и что лучше сыграть тирольскую. Что для танцовщицы из бара это будет лучше, чем Брамс, которого она все равно не поймет… И начала тихонько напевать, что случается очень редко, наверное один раз в шесть лет:

A Blatt von an Bleaml, a Stäuberl an Erd,

von an Bodn, den ma fiabt von an Land, dös oam werth…10

Я взял «Almenrausch»11, тетрадь тирольских песен, где на четвертой странице «Andenkn»12, и вышел из комнаты. Потом, в пурпуровой комнате, где все собрались, сел за рояль и сыграл «Andenkn» и «А Blatt von an Bleaml»… Когда я кончил и хотел встать со стула, все, кроме отца, стали хлопать, а мать сказала, чтобы я сыграл еще какую-нибудь чешскую… И я сыграл «Течет вода, течет», словацкую, которая всегда нравилась маме, а еще президенту, который умер в прошлом году осенью и портрет которого висит рядом с его преемником в этой пурпуровой комнате на стене… Когда я кончил, то опять все хлопали, кроме отца, а «звезда» кричала «браво», смеялась.

— De gyönyörüen játszot de gyönyörüen játszot, Miska, Misi, gyönyörü fiu, gyönyörü kiss fiu!13 — повторила она.

Мать улыбалась и была довольна, доволен был, наверное, и отец, хотя он не улыбался, не хлопал, не говорил и даже не посмотрел на меня, а мне было все равно. И когда я эту «звезду» видел, мне казалось, что она приятная и милая, милая и хорошая и, видимо, меня очень любит, хотя, собственно, не знает меня… И я с сожалением посмотрел на стол, где стояли ликер, рюмки, ломтики лимона, а рядом лежала ее бонбоньерка, на которую, как и она, я не обращал внимания, — бонбоньерка от Шпитца…

А потом мать попросила «звезду», чтобы сыграла она.

Она села к роялю, потрогала красные бусы, потом одной рукой пробежала по клавишам и по-немецки сказала, что сыграет кое-что из своего репертуара… Мне было интересно, сможет ли она вообще играть, ведь у нее такие длинные ногти, во всяком случае моя старая учительница вдова с Градебной улицы всегда следила за тем, чтобы у меня были коротко острижены ногти… Но «звезде» ногти, видимо, не мешали. Она пробежала пальцами по клавишам, и я сразу узнал, что она играет из «Риголетто» арию Джильды. А потом арию Розины из «Севильского»… И когда она кончила, я не знаю, как это случилось, но я воскликнул, чтобы она спела. Наверное, потому, что Джильда и Розина мне очень нравились. Она улыбнулась, сказала «gyönyörü Miska» и начала играть и петь…

Мы сидели ошеломленные. По комнате разливался ясный хрупкий голос соловья, звучал ясно и звонко фарфор, который стоит кое-где в комнате, картины, полированное зеркало, все, что тут было, наверное, и портреты двух президентов, голос пел по-итальянски — это было прекрасно. Такого пения я еще никогда ни в одной квартире, ни в одной комнате не слышал, только по радио или на граммофонных пластинках. Это было так прекрасно, будто пела сама Амелитта Галли-Курчи, которая у нас есть на пластинке… Когда она кончила, мы все долго аплодировали, и я громче всех. Она была очень веселой, смеялась и глядела, пожалуй, только на меня и повторяла «gyonyorii Miska, Misi, gyonyorii Misi…».

А потом я в приподнятом настроении и весь раскрасневшийся побежал в бабушкину комнату, чтоб поставить на место «Almenrausch», тетрадь тирольских песен, и тут, когда я вбежал в комнату, я не поверил своим глазам. Высунувшись из рамы и почти не дыша, бабушка сияла. Она воскликнула, что я играл прекрасно, прекрасно, великолепно, особенно Джильду и Розину…

— «Almenrausch» — это пустяки, — воскликнула она,— это так, между прочим, но Джильду и Розину… я без памяти от восторга!..

Мне пришлось сказать, что Джильду и Розину играла солистка будапештской оперы. И тут бабушка раздраженно замахала руками и крикнула, что танцовщица с Венгерской улицы так играть не могла, что это играл я.

— Как может играть эти вещи танцовщица из бара! — кричала бабушка. — Нужно голову иметь на плечах, чтоб такое сказать, понятно, что это не она.

Медведь посмотрел на меня с лукавой усмешкой и попросил, чтобы я рассказал еще что-нибудь… И я сказал бабушке, что «звезда» еще и пела. Солистка королевской оперы в Будапеште пела Джильду и Розину… И тут бабушка подняла голову, удивленно на меня посмотрела и сказала, что никакого пения она не слышала. Что слышала только, как я играл арию Джильды из «Риголетто» и арию Розины из «Севильского цирюльника». И что это мне удалось и что вообще она не уверена, что танцовщице е Венгерской улицы эта музыка была понятна. Такие, как она, могут воспринимать что-нибудь легкое… Не более сложное, чем оперетту про Марицу… Медведь тут же стал смеяться и ворчать, глядя на танцовщицу в горке, которая молча опустила глаза, бабушка окликнула его, чтобы он не безобразничал, и пошарила рукой где-то под рамой — наверное, искала конфеты. А потом, когда я уже выбегал из комнаты, жестом остановила меня и спросила, откуда я, собственно, взял этот «Almenrausch».

Может, он от кого-то мне достался…

— Давно ли он у тебя?