их снова открыть. Бедняга бабушка спрашивала меня, как я провел каникулы, что в школе и что, собственно, вообще происходит, я даже слова не соизволил сказать. Он хотел отправить меня к скаутам, куда-нибудь в лес, в какую-то школу в другой город, где был бы интернат. Как он пришел к этой мысли? Теперь он сидит в кабинете с тем, кто сюда вошел, в кабинете, которого я даже не знаю как следует, они там, наверное, целый час говорят, рассуждают, взвешивают, советуются, а я должен все время о чем-то думать, лучше попробую еще раз включить радио. Может, уже передачи кончились, уже поздно, может, еще что-нибудь передают из Вены. Я во второй раз включил радио, минуту оно светилось, как кошка, потом дошли волны и послышался голос, еще была передача. Опять последние известия. Повторяли о нападении штурмовиков на общественные здания и учреждения, о Гитлере, который должен выступать в Нюрнберге, потом что-то о шпионском акте в Берлине в интересах России, где участвовала какая-то польская графиня, которой, по некоторым сведениям, удалось бежать… потом о каких-то немецких беженцах, которые проникают к нам через границу… а потом диктор сказал, что несколько минут тому назад получено сообщение о каких-то переговорах, будто бы правительство собирается объявить в пограничных районах чрезвычайное положение. Я хотел еще немного послушать дальше, но был конец, «до свидания, до пяти часов утра…» Я переключил приемник на Вену, но там было тихо как в могиле, не было слышно даже позывных. Потом в передней пробило один час.

Пробило один час, значит, было без десяти час, но могло быть и без десяти половина второго, потому что часы в передней бьют одинаково один и половину. Потом щелкнули двери кабинета, послышались шаги, остановились, зашуршала вешалка, шаг к зеркалу, потом слабо щелкнуло — кто-то от нас вышел. Я сбросил с себя одеяло и подлетел к окну. Приподнял занавеску и выглянул. Под окнами все еще светили фонари, на крышах противоположных домов на фоне темного неба вздымались две-три антенны, странно, но сегодня эти антенны мне совсем не нравились, они выглядели так, будто у них была липкая поверхность и они ловили шорохи всего этого темного окружения, этой темной ночи, конечно, так мне только казалось, улица была пустынна, по ней не шла ни одна живая душа. Потом кто-то вышел из дверей нашего дома, но увидеть его я не смог, мне пришлось бы шире открыть окно и высунуть голову. Однако мне показалось, что я слышу шаги двух человек, меня осенило, что там, внизу, был еще и Грон, потому что кто-то должен был отпереть двери парадного. Потом я заметил недалеко от дома автомобиль, который медленно тронулся. Потом под нашими окнами проехал большой черный лимузин и исчез за углом. Гость ушел, подумал я, журналист, который пришел ночью спросить об убийствах, а может, пан полицейский призидент или сам господин министр внутренних дел? Мы лучшая семья, думал я, у нас большая прекрасная квартира с прекрасной мертвой тишиной, все спят как убитые, а я не могу, не могу спать и он… Хотел послать меня в школу в другой город и к скаутам и все-таки не послал, господи боже мой, блеснуло у меня в голове, словно упала звезда с неба… А что, если он не послал меня к скаутам из-за того, чтобы я не научился идти по следу и бросать лассо? Я опустил занавеску, прикрыл окно и хотел было вернуться на постель, как вдруг обернулся с быстротой молнии.

В дверях комнаты стояла чья-то фигура.

Когда я проснулся, было, собственно, уже не утро, а целых девять часов, за окном стоял прекрасный сентябрьский день, из-за штор мигали солнечные лучи. Первое, что пришло в голову, — проспал в школу, но это продолжалось только мгновение. Я вспомнил, что сегодня воскресенье. Ну, а потом я вспомнил все остальное.

Сначала я не знал, он это был или нет, он показался мне каким-то изменившимся. Будто это был совсем и не он, а кто-то совершенно другой, чужой, кого я, пожалуй, еще не видел в жизни, я испугался. Он не зажег света, хотя выключатель был рядом, я не видел в темноте его лица, а когда он заговорил, я не был уверен, что это его голос, я испугался еще больше. Но, конечно, только из-за того, что я его не видел. Если бы он зажег свет, вышел из темноты, страх у меня определенно прошел бы, но он не зажег света и не вышел из темноты… Почему не спишь, спросил он из темноты, что делаешь у окна… Я не мог произнести ни слова. Я сразу и не вспомнил приготовленного ответа — мне, мол, хотелось кой-куда. Но я все же его вспомнил и сказал об этом. Он спросил, почему, если мне хотелось кой-куда, я стою у окна…

— Может быть, — спросил он тихо из темноты, — ты лунатик? Тогда… — продолжал он через минуту тяжкой мертвой тишины, пока я неподвижно смотрел в темноту двери, — тогда нужно лечиться. Тогда необходимо вас куда-нибудь отправить…

Я встал с постели, поднял одеяло, которое валялось на полу, было девять часов утра. За окном стоял прекрасный сентябрьский день, занавеска была полна солнечных лучей. Когда я выглянул из окна, я увидел, как на крышах противоположных домов мерцают светлые антенны и где-то далеко, пожалуй у святого Михаила, раздавался колокольный звон. «Тогда необходимо вас куда-нибудь отправить…» Меня это рассмешило: куда-нибудь отправить… Но то, что он сказал «лунатик» и что назвал меня на «вы», вероятнее всего, были его шуточки. Я повернулся к постели и посмотрел на одеяло, пощупал губы и подбородок, посмотрел на воротник пижамы, потом на свои босые ноги — поразительно. На губах и подбородке — ничего, пижама не испачкана, одеяло тоже, на этот раз я не лежу окровавленный на полу, а стою… Мы все же лучшая семья, и я улыбнулся… А у святого Михаила звонили колокола, было воскресенье, по улице шли какие-то празднично одетые люди, как на прогулку, только Коцоуркова по неизвестной мне причине открыла свой магазин и как раз появилась в витрине, откуда брала пучок зеленой травы…

18

На другой день, после обеда, была хорошая погода. Он сидел за рулем в зеленом мундире с темно-красными петлицами, на которых сверкало золото, в мундире, который редко носит, а сегодня его надел, наверное, потому, что вечером пойдет на какой-нибудь банкет. Хотя я не