видел его лица, но у меня было ощущение, будто он внимательно следит за улицами, по которым едет, он казался мне немного похожим на сыщика. Я сидел сзади рядом с Руженкой, на которой была новая оранжевая шляпка, называвшаяся «Радостная осень». На улицы, по которым мы проезжали и за которыми он так внимательно следил, я почти не обращал внимания. Когда мы ехали через перекресток у москательной лавки, полицейский, регулировавший движение, увидел его за рулем — он отпрыгнул, как жаба, стал по стойке «смирно» и отдал честь, и тут же меня сзади что-то придавило. Я растерянно оглянулся и увидел через заднее стекло, что за нами едет какая-то темно-коричневая «шкода». Когда мы повернули к святому Михаилу и в конце улицы показалась высокая башня, я выжал из себя фразу.

— Будь добр, объясни, — сказал он в, ответ, не переставая следить за улицей с башней в конце, — что у тебя за выражения… откуда ты их берешь? Может, из собственной головы? — и, стиснув руль, он обогнал какую-то синюю «татру», которая потихоньку тащилась перед нами. Руженка в оранжевой шляпке посмотрела на меня — она была сама не своя. Наверное, потому, что ехала туда, где никогда в жизни не была. Помолчав немного, я снова выжал из себя фразу:

— В пограничных районах хотят объявить чрезвычайное положение, я слышал об атом по радио.

Он только кивнул и промолчал. Конечно, на это нечего было ответить, тут не скажешь, «что у тебя за выражения, откуда ты их берешь», на это он мог только кивнуть и промолчать, а мне ничего не оставалось, как усмехнуться про себя. Потом он, все так же следя за улицей, повернул за башню святого Михаила и направился к перекрестку у Каролины Светлой. И мне снова показалось, что мы едем окольным путем. К перекрестку у Каролины Светлой мы могли ехать прямо от железнодорожного туннеля, и не надо было бы тогда объезжать церковь святого Михаила. Когда мы добрались до перекрестка и проезжали его, полицейский, находившийся там, тоже вытянулся при виде его, но на этот раз как собачка и я ничего не мог поделать — от всего этого мне стало плохо. Когда я обернулся, то увидел в заднее стекло темно-коричневую «шкоду».

— За нами едет какая-то темно-коричневая «шкода», — сказал я, а отец опять стиснул баранку.

— Ну и что же, — сказал он, — почему бы ей не ехать? У нас каждый может ехать как хочет, — и повернул за угол.

Перед нами вынырнула синяя «татра».

— Эту «татру» мы обогнали перед святым Михаилом, — воскликнул я, — а теперь она снова перед нами! Почему мы вообще поехали этим путем? К Каролине Светлой мы могли ехать прямо!

— Послушай, — сказал он спокойно, но так, что можно было испугаться, если бы я не привык к его шуточкам. — Мне кажется, ты все-таки немного ненормальный. Как же мы могли ехать прямо, когда там перегорожена улица? По-твоему, мы должны были перелететь на крыльях?

Руженка в оранжевой шляпке на этот раз подняла глаза — она была сама не своя, а я решил, что буду молчать. Когда мы приехали на окраину города, я обратил внимание, что темно-коричневая «шкода» была перед нами, а синяя «татра» за нами — она ехала за нами, как приклеенная, но я ничего не сказал. Я ведь лунатик, усмехнулся я в душе. Потом я подумал, куда он, собственно, собирается вечером, раз надел этот мундир? Конечно, не в Германию, туда он ездит в кожанке, и, разумеется, не на банкет. На банкете не носят в кармане револьвер… Потом перед нами вынырнул ряд темных зданий с решетчатыми окнами, лабиринт черных галерей с трубой и тяжелые железные ворота. Может, после вчерашнего дня он меня куда-то везет, засмеялся я. Ворота открылись, и мы въехали внутрь. Приехали, улыбнулся я, когда мы очутились во дворе перед одноэтажным с решетками зданием, приехали, и там нас ждет дядюшка Войта.

— Садитесь, — сказал приветливо дядя, когда привел нас в свою канцелярию в здании с решетками. — Прежде чем пойдем осматривать завод, нам принесут закусить. Пальчики оближешь, — причмокнул он, глядя на меня. — Что нового? Что мама, как школа?

— Мама дома, а в школу я хожу уже почти две недели, — улыбнулся я.

— Представьте себе, пан директор, — сказала Руженка, осторожно снимая с головы «Радостную осень». Она все еще была сама не своя, но уже не от беспокойства, как в машине, а от радостного волнения. — Представьте себе, что он сидит на второй парте напротив учителя, не знаю, конечно, но думаю — не очень хорошее место. Лучше, когда человек не на глазах, — ведь никогда не известно, кто за ним наблюдает, как я прочитала где-то… Можно я положу сюда шляпку?.. — И Руженка осторожно положила свою страшную шляпу на овальный столик позади кожаного кресла, на которое она уселась. Отец и дядя тоже сели, и для меня осталось одно кресло. Оно стояло возле широкого окна с решеткой как раз против того кресла, на котором сидел отец. Лучи яркого солнца, падавшие сквозь решетку, светили мне прямо в лицо.

— Он может сидеть перед кафедрой, ведь он хорошо учится, — улыбнулся дядя, повернувшись к отцу, он вынул портсигар с сигаретами, и началось развлечение. Они говорили о чрезвычайном положении в пограничных районах, которое, вероятно, будет объявлено, о речи Гитлера в Нюрнберге, а потом о таких вещах, о которых я, пожалуй, до сих пор и не слышал, — о том, что устанавливают сирены, готовятся к затемнению и раздают противогазы. Но это были краткие, отрывочные фразы и, очевидно, касались только дядюшкиного завода. Они довольно быстро перешли на другую тему — из чего вырабатывают товары — и говорили о железе. Руженка, которая слушала, пока они говорили о сиренах, затемнениях и противогазах, тут же начала вертеться и все вокруг рассматривать, она была впервые на заводе, а я сюда ужо приезжал несколько лет назад с господином учителем. Здесь все было роскошно устроено. Ковер, кожаные кресла, столик, письменный стол, на стенах картины и портреты двух президентов и огромная разноцветная карта мира. Возле карты овальный столик, на котором возвышалась «Радостная осень», — столик стоял за спиной Руженки. В углу — пальма, а в стене сейф. Вдруг открылись двери и вошла какая-то пожилая усталая женщина. Она несла кофе