Под окнами светили фонари, улицы были пустые — ни одной живой души. Лавка Коцоурковой была заперта, на витрине виднелось несколько картошек и что-то зеленое, похожее на траву, туда падал свет от фонаря, так что немножко было видно. Она должна выйти замуж за генерала и получить большой магазин с бананами, вспомнил я, это странно, что она не выставляет на витрину никаких овощей, которых теперь много, странно, что там лежит какая-то хвоя… На крышах противоположных домов торчали две-три антенны, они показались мне непривычными и странными, но это, наверное, оттого, что небо заволокли тучи, вчера похолодало, да и немного моросил дождь. Минуту я глядел на пустоту под окном, вслушивался в странную мертвую тишину квартиры, думал о том, что мы лучшая семья… А потом я ощутил, что в отличие от мертвой тишины, в которую погрузился наш дом. на улице, под окнами, царило какое-то беспокойство. Беспокойство, хотя оттуда не доносилось ни единого звука, не было видно ничего, что бы двигалось, и не шелохнулась даже трава в витрине Коцоурковой, на улице не было видно ни одной живой души. Я отпустил штору и вернулся в кровать. А потом я услышал звук.

Будто под окнами пробежала стая мышей и звук затих, или это проехал и где-то остановился какой-то автомобиль. Но я уже не вставал. Что-то мне подсказывало, чтобы я оставался в постели, я только приподнял голову с подушки.

Некоторое время в квартире была прежняя прекрасная мертвая тишина, потом я услышал щелканье двери в кабинете отца, а потом двери в коридоре. Послышались шаги, остановившиеся где-то возле часов, шуршание материи и шорох, какой раздается всегда, когда что-либо вешают на вешалку, шаги направились к зеркалу, висящему возле часов, будто в него кто-то посмотрелся… Потом шаги удалились по направлению к отцовскому кабинету. Потом щелкнуло, и в квартире наступил тот прежний, странный, необычный мертвый покой. Я подтянул одеяло к подбородку и некоторое время размышлял. Кто бы мог к нам прийти — какой-нибудь журналист? Иногда к нам приходили какие-то журналисты спрашивать, например, о том, как я случайно слышал, сколько у нас убийств и существуют ли убийства детей, а может, пришел, улыбнулся я, господин президент полиции или господин министр внутренних дел? И вдруг, бог знает почему, мне пришло в голову, как идут по следу… Тут в передней пробило полночь, значит, было без десяти двенадцать, и я подумал, почему это я прячусь под одеялом, как всполошившаяся овца, если я не могу спать, то могу попробовать, работает ли еще радио. Я включил его, засветился огонек, вроде кошачьего глаза, потом дошли волны и послышался голос. Это были последние известия.

Говорили о перевозке контрабандой оружия из Германии в Аш, Хебы и Румбург — наши города на границе, о совещании министра внутренних дел с немецкой партией, о прекращении демонстраций и инцидентов, потом о Гитлере, который, мол, должен произнести речь в Нюрнберге, — о Гитлере теперь говорили все время, еще больше, чем тогда, когда все случилось с несчастной Австрией. Голос в приемнике еще говорил о нападениях штурмовиков на общественные здания и учреждения в пограничных районах и о немецких знаменах… Потом был дан сигнал, извещающий, что наступила полночь. Я выключил радио, огонек поглотила тьма, в квартире наступил снова тот странный, невероятно мертвый покой. Кто-то к нам пришел, может, какой-то журналист, спрашивать об убийствах, улыбнулся я, а может, господин полицейский президент или министр внутренних дел, а потом, бог знает почему, мне пришло в голову бросание лассо… А потом мной овладело какое-то странное чувство.

Мне захотелось скинуть одеяло, захотелось встать и выйти в переднюю. Постоять там и послушать. О чем говорят в кабинете, услышать было невозможно — из кабинета никогда ничего не было слышно, даже если приложить ухо к двери. Так же напрасно было бы обнаруживать следы в передней, ведь я так же плохо умел различать следы, как и бросать лассо. Оставалась только вешалка против часов у зеркала, где минуту назад что-то зашуршало, и на ней, вероятно, что-то висит. Я откинул одеяло и спустил ноги на ковер — по мне пробежала легкая дрожь. Почему меня трясет, подумал я, разве я не имею права встать и выйти в переднюю. Разве это какое-нибудь преступление? Разве может он меня за это посадить в тюрьму или наконец избить — хотел бы я на это посмотреть! А что, если мне надо пойти в уборную? Я бы, вероятно, сначала встал, улыбнулся я своим мыслям, и пошел, хотя сейчас полночь и у него сидит сам господин полицейский президент или министр внутренних дел.

Я сидел на постели и размышлял. Чтобы было видно вешалку, в передней нужно включить свет. Потом я сообразил, что достаточно зажечь в моей комнате и оставить открытой дверь. Я встал, подошел к двери и включил свет. Лампочка через дверь осветила только половину передней. Часы оказались в полумраке, а вешалка с зеркалом напротив нее почти совсем в темноте. Минуту я смотрел на это с порога и вдруг подумал, а что, если я ошибся, что, если никто к нам не приходил, что все это мне померещилось и я здесь стою совершенно напрасно и глупо? А потом я вспомнил, что сейчас сентябрь, жарко и кто станет ходить в пальто и вешать его на вешалку, а если кто и пришел, так без пальто, определенно, будь то сам полицейский президент или министр внутренних дел. Что, они какие-нибудь изнеженные мыши? А потом подумалось, о другом, что сейчас ночь, что вчера похолодало, идет дождь и небо в тучах… и что если кто-то пришел, то он мог быть и в пальто, и эти господа тоже. Какое-нибудь симпатичное кожаное пальто, как у отца, с карманами… Я уже не размышлял. Я прыгнул к вешалке в темноту и на какое-то мгновение оцепенел — на вешалке было не кожаное пальто, это была не кожа, никаких карманов, а какая-то гладкая нежная материя, синяя или желтая, может, оранжевая. Я метнулся обратно в комнату, как ужаленная мышь, закрыл дверь и бросился в постель. Когда я немного пришел в себя, то подумал: господи, я и в самом деле болван! Какая же я глупая, пугливая овца, что из этого, что оно там висит? Кто-то к нам пришел, а потому что вчера похолодало, то пришел в пальто, которое теперь там висит, — тебе-то должно быть все равно. Я накрылся одеялом и зажмурил глаза, но пришлось мне