совсем равнодушно, без интереса, как наблюдал бы за мухой. Затем один из людей положил крюк, снял очки и отошел на несколько шагов. Нагнулся и что-то поднял с земли. Это была бутылка пива.

— Ну, пойдемте, — сказал отец и потрогал воротник мундира. — Здесь, правда, жарко.

— Действительно, — сказал француз с любезной улыбкой, когда мы вышли из цеха и очутились на главном дворе и на нас подул легкий свежий ветерок. — Если бы туда упал человек, даже костей от него не осталось бы. — Потом он посмотрел наверх, где под трубой два человека в люльке приворачивали на валек большую круглую пластину, и все это было похоже на гигантский железный гриб. — Это сирены… — улыбнулся француз, скользнув взглядом по Руженкиной шляпе, и учтиво сказал: — Видите, шляпа не испортилась. Она такая же красивая, как и была, когда вы пришли. У нее немного помяты поля и эта круглая доска наверху, но я думал, это такой фасон.

— Это такой фасон, — согласилась Руженка. — Так было, когда я ее покупала. Называется «Радостная осень»… — Она подняла руки к трубе над воротами и вдохнула свежий воздух. В этот момент над двором послышался гул самолетов. Они медленно летели за трубой, окутанные клубами дыма.

— Огонь существует от вечности и до вечности, — сказал француз, — у него нет ни начала, ни конца, как у круга. Но откуда он берется в наших печах, один бог знает. Ни разу с той поры, как стоит этот завод, он не гас. Не погас он и в те годы, когда был кризис. Может, это какой-нибудь небесный огонь, — и он показал на трубу, к тучам, — или все это благодаря пану директору?

Француз улыбнулся, и мне показалось, что он опять шутит. Когда мы подходили к одноэтажному зданию с решетками, где был кабинет дяди, француз вынул ножик из кармана и снова повернулся к Руженке:

— Вы сказали, что ввязались в какое-то дело, — улыбнулся он.

— Ах, это… — вздохнула и улыбнулась Руженка. — Это нечто необыкновенное, как вы почувствовали. Предсказываю. Предвижу будущее. Ясновидящая. Я ясновидящая даже в политике, — прошептала она, — у меня уже есть успехи…

И француз этому даже не удивился, он только поклонился и погладил бороду.

— Я знаю в Париже одно предприятие, — сказал он. — Называется Дельфы. Там составляют и гороскопы.

— Наверное, это очень трудно, — пропищала Руженка. — Для этого должен быть человек, который отлично считает. Но я хотела бы узнать об этом что-нибудь. Вы в этом понимаете, пан уполномоченный? — спросила она.

— Ну… — Француз пожал плечами, погладил свою бороду и скромно улыбнулся. Вскоре мы во второй раз вошли в кабинет дяди. Я опять сидел в кресле у широкого решетчатого окна, однако солнце, которое хотя еще и светило за решетками, но ужо не било мне в лицо. Отец сидел против меня, рядом с ним — дядя. Налево сидела Руженка и рядом с ней — француз в кресле, которого раньше тут не было. На столе были приготовлены рюмки, их тоже раньше здесь не было, дядя налил в них из бутылки, которая стояла в центре стола. Я улыбнулся. Эта бутылка, из которой дядя наливал, была полна прозрачной белой жидкости. Стали опять говорить о чрезвычайном положении в пограничных районах, которое там будет объявлено, о речи Гитлера в Нюрнберге, а потом опять о тех интересных вещах, о которых я, собственно, слышал впервые, — об установке сирен, подготовке к затемнению и о том, что раздают противогазы. Это были снова краткие упоминания, которые касались, видимо, только дядиного завода, и я не слишком много понял. Руженка напряженно слушала, попеременно глядя то на свою рюмку, то на сейф, который был в стене возле пальмы, но, когда говорил француз, смотрела только на него.

— Производственный кредит нам не нужен, — сказал дядя, — это правда. Существует большая конъюнктура. Но сегодня я говорил с управляющим нашего банка — с доктором Розенштейном. Они всегда были порядочными, и мы должны быть такими же. Выпьем… — Он посмотрел на меня. — За твое здоровье!

Отец закурил сигарету, равнодушно посмотрел на меня и выпил. Руженка выпила тоже.

— Хотите еще? — улыбнулся ей дядя.

— Боже мой, нет! — Руженка оглянулась на свою страшную шляпку, потому что шляпка, как и в первый раз, лежала на овальном столике за ее креслом. — Я с трудом это допью. У вас здесь красиво, пан директор. Крем был великолепный. Могу я получить рецепт? Право, не знаю, — она посмотрела на рюмку, — может, еще одну… А может, и нет…

Дядя налил ей еще одну рюмку, и она улыбнулась. Теперь я, как и полагалось, учуял над столом знакомый сильный запах пряностей, похожий на ментол, только это был не ментол, а совсем другой запах, приятный, пряный — сомнений у меня не оставалось. Это был ликер, который подавали у нас дома, искрящийся бриллиант на дне, маленькие далекие сияющие солнца, я легко вдохнул этот запах и улыбнулся.

— Как же так, — улыбнулся я и слегка прищурил глаза.

— Через нос хотел бы потянуть? — спросил отец и посмотрел на меня.

Дядя усмехнулся и сказал:

— Ты никогда пить не будешь, знаешь…

— Этого я не могу знать, — ответил я, посмотрев на отца, который опять следил за мной холодными прищуренными глазами, а потом вдруг что-то на меня нашло, я сказал: — Может, когда я буду такой же старый как вы, я тоже буду пить. Почему бы нет… — пожал я плечами и увидел, как отец приподнял брови. — Что из того? Что в этом плохого? Разве это преступление, что вы пьете? — улыбнулся я в лицо отцу и, повернувшись к дяде, сказал: — А что это такое — затемнение и производственный кредит?

После минутной тишйны отец поднял глаза и сказал:

— Хочешь получить пощечину? Секунду назад ты был немой, а теперь разболтался.

— Производственный кредит — это наука, — бодро засмеялся дядя. — Это наука, Михалек… — Мне показалось, что он непривычно развеселился, выпил, что ли. — Ну, а затемнение, затемнение, дай бог, чтобы ты не узнал, что это такое, об этом пока лучше не спрашивай, пан уполномоченный объяснил бы тебе, что такое затемнение, но… — Дядюшка