в газетах пишут, — потрясла она газетой, удивительно как газета не порвалась, — что после объявления чрезвычайного положения в пограничных районах наступил Судный день. Кирхи там полны, молятся за мир, а в парках свалены груды оружия и свастика. Отец там увидит симпатичные вещи, — кивала она головой. — Ведь он вчера спешно туда поехал: не то в Хеб, не то в Аш, не то еще куда-то и вернется только завтра днем. Только завтра днем, — весело хлопнула она по газете, — слава богу, а Гитлера ждет смерть! Подогреть тебе суп — я сегодня сварила?

Я был очень голоден и с нетерпением ждал обеда.

— Но если бы только смерть, — бросила она газету на стол и пошла к плите, — если бы только смерть в этом подземелье среди костей, жаб, кошмаров и огня. Я еще кое-что знаю. Только не идет у меня из головы этот Грон… Но почему!.. — воскликнула она, схватила полотенце и плеснула на тарелку из одной кастрюльки, стоящей на плите, немного горячей воды. — Но почему Гронова поет, будто она в опере, оно, конечно, — она сегодня стирает, но Грон сердится, словно все, что происходит, его не интересует. Вроде бы он с этим чрезвычайным положением не согласен. Вроде бы его не касается, что распустили Судетскую партию и штурмовиков, что со всем этим покончено. Я видела Грона перед обедом возле входа в подвал, чего-то он там снова сверлил — у него была красная островерхая шапка и какая-то палка... — Вот суп, — сунула она мне на стол тарелку с каплей горячей воды. Я отодвинул тарелку. С первого взгляда было ясно, что это несъедобно. Я ждал обеда. — Ну, так я тебе расскажу, что я знаю еще, — и она снова села к буфету, в котором были гречневая крупа и бутылка молока, — доскажу, пока мать не вернулась, она может прийти каждую минуту, пошла что-то купить. Просто Гитлер погибнет не только в подземелье и в огне, но он еще и отравится!

Когда я прыснул со смеху, она вскочила и крикнула:

— Пусть меня накажет бог, но это совсем не смешно! Это правда. У меня тоже так получилось. Ну, конечно, на картах, где же еще могло что-нибудь подобное получиться, не в газетах же. У Коцоурковой это вышло утром, а у меня около двенадцати. Вот доказательство,— она пошарила на буфете и бросила на стол какую-то семерку и короля, — у Коцоурковой вышло точно так же. Восьмерка и трефовая десятка…

— Но ведь это совсем другие карты, насколько я понимаю, — удивился я и посмотрел на плиту: я был ужасно голоден.

— Другие карты, — засмеялась она. — Это одно и то же. От этого ничего не зависит, если другие карты. Главное, что они означают отравление в подземелье. Карты для нас совсем не главное… — Она засмеялась загадочно и смятенно, а у меня в эту минуту мелькнуло в голове, что она свихнулась. Могла, конечно, быть простая бессмыслица. — Интересно, — сказала она, — что у нас это получилось как раз сегодня. Сегодня, когда, объявили чрезвычайное положение, распустили Судетскую партию и штурмовиков, и баста. Если б знал об этом пан уполномоченный, — она посмотрела в окно, — он бы не стал смеяться, он не стал бы, об этом нужно помнить.

Конечно, это была обычная бессмыслица, пожалуй, она не спятила. Я снова глянул на плиту и сказал, что голоден.

— Голоден! — воскликнула она и показала на тарелку с водой: — Верю! Но вот же суп.

— Обедать! — закричал я.

— Это и есть обед, — показала она снова на тарелку, — это все. Разве я могла сегодня готовить? Было у меня время готовить! Я могла сварить гречневую кашу, есть крупа и молоко, — махнула она на буфет, — но разве у нас кто ее ест?

У меня прямо голова кругом пошла. Я все понял: она не могла варить, потому что целое утро, наверное, сидела у Коцоурковой, присосавшись к картам. Прежде чем я мог что-либо сказать, она опять схватила газеты, села к буфету и заговорила:

— Погибнет в подземелье и в огне и отравится. Пусть только никто не думает, что он выиграет. Кто с мечом придет, тот от меча и погибнет, это даже в Библии написано. Кое-кто этому не верит, — сказала она, — кое-кто думает, что это устарело и сегодня не действует, воротит нос. Так тот прекрасно ошибается. Как наступил конец Судетской партии и штурмовикам, так будет и с Гитлером. Кто с мечом придет, тот от меча и погибнет, — повторяла она, и я видел, что она так думает всерьез.

— Все это прекрасно, — сказал я, — но что я буду есть? То, что Гитлер отравится в подземелье, меня не насытит. Сегодня на уроке закона божия пан учитель нам сказал, — подтвердил я, хотя это была неправда и урока этого у нас не было, — что голодных надо накормить.

— Голодных накормить, — кивнула она, — конечно. Это в Библии тоже написано. Не патер ли Ансельм, доминиканец, говорил вам это? — И когда я подтвердил, она продолжила: — Он должен был бы вам сказать еще, что благословенны те, которые голодают, потому что будут насыщены. Так оно и есть. — И она начала хвалить наше доблестное войско, офицеров и полицию, которые показали Судетской партии и штурмовикам в пограничных районах, что к чему. И прибавила, что тот уважаемый английский лорд, который был у нас так долго в гостях и каждому здесь стал поперек горла, возвратился в Англию. Я быстро ее прервал.

— Поскольку голодные будут насыщены, — сказал я веско, — я хотел бы поесть. — Она посмотрела на меня с улыбкой и сказала:

— Но ведь это просто символ. Это относится к загробной жизни.

Я встал и пошел к дверям. У меня было несколько крон, и я мог купить что-нибудь поесть в магазине. На перекрестке у москательной лавки был маленький магазин, где кое-что продавали. Она видела, что я разозлился.

Прежде чем я подошел к дверям, она сказала, чтобы я никуда не ходил.

— Не имеет смысла, — засмеялась она, — я же сказала, что мать пошла что-нибудь купить и вот-вот вернется. Пошла купить еду. Чтобы мы не умерли с голоду. — И