Еще на предыдущей уроке, когда я в восьмом рассказывал о бланицких рыцарях. Может, его отсюда выпроводили топор и чеснок,— сказал он, — хотя я их ему, собственно, не показывал, и он их не видел. Но такие образованные люди, как наш господин директор, чувствуют и такие вещи, которых не видят. — И он вынул топор и чеснок из-под кафедры. — Так что с тобой, Михалек, лучше тебе?

Броновский сказал, что он сбегает к школьному сторожу и позвонит родителям, чтобы прислали шофера и отвезли меня домой. Я сказал, что не нужно, что дойду и пешком. Что мне на самом деле уже лучше. А Брахтл сказал, что мне уже хорошо и что он сам доведет меня до дома.

— Хорошо, — согласился пан учитель. — Я бы отправил тебя домой на машине, но теперь уже не имеет смысла. Это последний урок, и через минуту зазвонят — будет полдень. Брахтл тебя проводит. Надеюсь, что все в порядке… — А потом добавил, что, прежде чем будет звонок, он даст нам домашнее задание — сочинение.

— Дам вам последнее сочинение, чтобы вы хоть изредка дома тоже что-нибудь делали, прежде чем вы разлетитесь на всесокольский слет и на каникулы. Напишите: «Самое большое удивление, которое я испытал». Я имею в виду самое большое удивление в жизни. Близится конец учебного года, табель, так что для удивлении будет много причин.

Потом прозвенел звонок и к моей парте подошли Бука, Гласный, Грунд, Броновский, Катц, Арнштейн и Коня. Брахтл взял меня за руку. С другой стороны присоединились Минек и Бука, за ними Катц, Броновский и Грунд, а потом еще Гласный, Цисарж, Догальтский и Хвойка, а потом Тиефтрунк… и совсем в конце Коня и Арнштейн… И мы пошли, пошли по коридору, по лестнице, медленно спустились вниз, прошли мимо статуи Лаокоона, опутанного змеями, и вышли на улицу, пересекли ее, вошли в парк, а с улицы доносились звуки из громкоговорителей, которые были установлены по всему городу — сейчас их проверяли, кто-то произносил алфавит — а, b, с, d, — потом заиграли сокольский марш. Вдали звонили колокола, наверное у святого Михаила, был полдень, солнце освещало деревья и газоны, ковер из цветов, полный роз, было двадцать три градуса, люди ходили уже купаться. За парком, на улице, где поворот к церкви, как раз медленно проезжал катафалк, запряженный парою вороных лошадей с плюмажем, и Катц, который протиснулся поближе ко мне, сказал:

— Милый Михал, у тебя уже есть тренировочный костюм?

Мимо нас проходил какой-то пан с дамой, и пан сказал:

— И у мясников иногда бывает достаточно красной краски.

16

И вот прошел всесокольский слет, прошли каникулы и начался опять новый учебный год — ничего не изменилось, совсем ничего. Штернбергский парк издавал ароматы солнца и травы, на ковре из цветов благоухали красные и желтые розы, возле памятника графу Штернбергу пестрели сине-белые и темно-красные анютины глазки. У ворот школы — герб Льва-царя, по второму этажу — статуи старцев, на лестнице — Лаокоон, в нашем классе с окнами, выходящими в парк, — портреты двух президентов и крест, кафедра, к ней ступенька, доска, паркет вымыт, в заднем углу — печка, похожая на валек, соединенная трубой со стенкой, дверца для угля в коридоре… Прибавился только один новый предмет — латынь.

А на улицах висели громкоговорители, которые установили в конце учебного года перед всесокольским слетом, на чистом синем небе время от времени кружились самолеты, а в газетах было полно известий, как всегда, газеты всегда полны известий, сообщений о разных речах, собраниях и заседаниях в пограничных районах, сообщений о нашей немецкой партии, название которой я где-то уже слышал, писали о ком-то, кто к нам приехал и сейчас находится здесь, о каком-то английском лорде, о ситуации серьезной, напряженной, то тут, то там кое-что и о войне… короче говоря, все, как раньше, ничего особенного, нового, а дома…

Дома все же что-то происходило.

Кроме того, что мать поставила мне в комнату после окончания каникул новое радио, чтобы я вечером мог послушать музыку или пьесу, новым были у нас и гости. Они приезжали к нам уже во время каникул в деревню к Валтицам и Вранову, а когда мы вернулись из деревни, приезжали к нам и в городе. Я не сердился, и мать тоже нет, наоборот, она была рада. Потому что те, что приезжали, были ее родственниками и знакомыми из дедушкиной несчастной страны. Удивительнее всего, что не сердился и отец. Хотя это были мамины родственники и знакомые из дедушкиной страны. Он приглашал их, когда бывал дома, даже в свой кабинет, куда никто из нас ходить не смел ни в коем случае, он сидел там с ними за закрытыми дверями и подолгу разговаривал — до самой ночи… Я вспоминал высокого седовласого генерала с моноклем — черного рыцаря, который меня любил, хотя совсем меня не знал, и я все ждал, не приедет ли он, но он не приехал. Не приехали и три мальчика с испанской гувернанткой, однако это было хорошо. Не приехала, конечно, и костлявая с короной на голове, «чистая раса», которая, впрочем, не была из дедушкиной страны, и с ней у нас никто бы и слова не сказал. Но на второй день, когда я пришел из школы домой, появился гость совсем особенный. Брат матери с одной барышней…

Дядю я, конечно, знал. Он был загорелый, носил синий галстук и был очень самодоволен. И только когда речь зашла о несчастье у них дома, в Австрии, он нахмурился, сделался серьезным, и жемчужина, которую он носил на галстуке, мне тут же показалась скатившейся слезой… Барышню я не знал, я видел ее первый раз в жизни. Она тоже была очень самодовольна, весела и становилась серьезной только тогда, когда речь заходила о несчастье в Австрии, она говорила по-венгерски — по-немецки плохо, по-чешски вообще не говорила и была необыкновенной.

Едва они приехали, как бабушка на стене над диваном в золотой раме сразу приняла в них деятельное участие. Она вмешалась в их дела даже раньше, чем Руженка, которая с первой же минуты не спускала глаз с барышни и ходила в трансе. А бабушка — наоборот. Бабушка не хотела на барышню даже посмотреть. Медведю она приказала, чтобы он, если барышня войдет в комнату, не смотрел на нее и делал вид, что спит, а танцовщице из горки сказала:

—