рукой Ирвина, начала распускать петлю у него на шее, она услышала смех Морриса и увидела того в тени у стены.

– Не беспокойся, напарник, – сказал он, – просто моя старшая сестра.

Веревка распуталась. Айрин воскликнула:

– Вы психи какие-то. Моррис, развяжи ему руки.

Чудь задышливо Ирвин произнес:

– Мы играли. – От петли у него на шее натерся рубец. Его зеленовато-карие глаза, весело смотревшие на его друга, оттенялись коротко стриженными светлыми волосами.

Айрин сердито выпалила Моррису:

– Чертов шизик.

Обычно опасаясь ее, на сей раз он лишь ухмыльнулся.

– Ты не в курсе, Айрин, но этот человек опасен. – От возбуждения он раскачивался из стороны в сторону. Айрин расцепила проволоку.

После Моррис объяснил ей, что все его друзья играли в «изгоя и шерифа». Несколько месяцев спустя на чердаке их дома в Бронксе под кучей старых картонных коробок она обнаружила выписанный по почте набор. В него входили кожаные трусики с хромированными деталями, два хлыста и кляп с молнией. Все предметы выглядели новыми. Ими никогда не пользовались. Набор этот заказал Моррис – как и журнал, в котором тот рекламировался, дабы питать фантазии, а не деянья. Деянья его пугали. Отклик Айрин в гараже подтвердил то, что он и без того подозревал: пусть подобные наборы и журналы общедоступны, а вот желанья Морриса до сих пор аномальны. Его они шокировали так же, как могли бы потрясти его отца. После Ирвина он их держал при себе два года. Позднее же подбирал где-нибудь в центре города мальчишку и выпускал свои причуды на волю.

Однажды он неверно оценил свою жертву, и его самого избили. Скрыть урон оказалось трудно – в особенности от любящей сестры. Айрин вновь перепугалась – не столько от его сексуальной наклонности (она знала, что садомазохизм – едва ли «аномалия»), сколько из боязни, что та усилит его сущностную отчужденность. Она решила настойчиво поощрять его в той деятельности, каковой, доказавши свои заслуги, он, скорее всего, и будет соблазнен предаться; вместе с Арнольдом Лёвенбёргом, по-прежнему ее согласным соучастником, она в последний год Морриса в старших классах убедила его начать серьезно готовиться к будущему ученого. К счастью, такое будущее было для него самого по-особенному притягательным: оно вводило родителей в оцепенение. Те боялись, что оно сделает их сына навсегда чужим. Однако не могли отказать ему в высшем образовании, столь часто провозглашаемом ими же одной из целей в жизни; они успокоились, когда из всех колледжей, готовых его принять, он выбрал НЙУ[117], предпочтя его Гарварду и Чикаго. С таким выбором он останется ближе к дому, чувствовали они, по недомыслию оценивая в милях расстояние между Бронксом и площадью Вашингтона.

Два года спустя Моррис начал специализироваться по истории искусства. Айрин не сыграла никакой роли в этом решении, которое родилось от чтения «Эстетики» Гегеля[118]: искусство притягивало Морриса как исторический реестр метафизических борений общества. Айрин продолжала тем не менее влиять на развитие брата. Она уже завершила свою учебу, завершила свой брак, начала профессиональную карьеру. Морриса, напичканного старой теорией и практикой, она познакомила с искусством местным и новым – и с обществом художников все еще бедных и нераскрученных, кипящих энтузиазмом, спорами, ощущеньем безотлагательности, достойной рынка фьючерсов. Моррису пришлось поверить свои знания насущными реалиями. Он процветал.

То, что Моррис пойдет в магистратуру, казалось очевидным всем, кроме его отца, считавшего, что сын должен вернуться домой и управлять кинотеатрами, и его матери, утверждавшей, что он должен просто вернуться домой. Айрин помогла Моррису выиграть стипендию и найти работу по совместительству. Советовала ему, как обращаться с родителями. Наконец-то он завоевал их одобрение и осенью 1954-го начал свою дипломную работу в Коламбии. Через три-четыре года он бы получил докторскую степень, если бы успехам этим не помешал внезапный и серьезный сердечный приступ.

Почти все следующие два года Моррис провел в больницах. Периоды между ними стали восприниматься как каникулы: значимой для него действительности угрожали теперь медицинские распорядки и применяемые к нему процедуры выживания. Родители Морриса оплачивали все, чего стоила лучшая помощь. Айрин обеспечивала ему это лучшее, в кризисных обстоятельствах вызывала специалистов из других больниц, из других городов. Айрин была рядом с Моррисом, когда он сдавал анализы, и в те дни, когда они ждали результатов этих анализов, и в те недели, когда ему велели «ничего не делать, только отдыхать». Она заставляла его учиться дальше. Устраивала так, чтобы он сдавал экзамены и писал сочинения с месячными отсрочками. Когда его подмывало все бросить под предлогом болезни, она не давала ему забыть ту радость, какую находил он в применении своих талантов. Благодаря ей за четыре с половиной трудных года Моррис не только выжил.

За это время он научился думать за себя. Теперь, когда перед ним то и дело маячила возможность умереть, его занятия приобрели новое значение. Он, вероятно, больше никогда не увидит этот рисунок – поэтому разглядывает с бескомпромиссным вниманием. Все, что он слышал или читал, звенело беспрекословностью. От своей философской предвзятости Моррис не отказался, однако начал рассматривать произведения искусства не столько как симптомы истории культуры, сколько как индивидуальные действия. Эта перемена во взгляде не касалась их содержания или символической ценности – или даже формы в каком-то общем смысле. В том, что касалось Морриса, «индивидуальные действия», его интересовавшие, всегда выражались в понятиях наружности – касания, текстуры и оттенка. Моррис стал сверхъестественно расположен к современному искусству; как будто угроза смерти прочистила ему взор от всего, что не давало ему видеть искусство как объявленное «я» этого самого искусства: предприятие, посвященное смещению центра искусства на поверхность его среды, где ему и было самое место. Обнаружив живопись Уолтера, он уже знал, как отдать ей должное.

Перемена в Моррисе оказалась скрыта от Айрин неравномерностью его жизни. Она замечала события каких-то отдельных дней: как он спал, что он ел и чего не ел, силу его голоса, намеки на будущее в высказываниях его врачей. Как и мать с ребенком, все вопросы, не касающиеся здоровья, она откладывала на некое гипотетическое «потом». Ей хотелось, чтобы Моррис терпел меньше боли, чтоб по ночам лучше отдыхал, чтобы дела наверняка шли на поправку. После рецидивов, приносивших ей множество мгновений безнадежности, его, казалось, нескончаемое выздоровление наконец-то завершилось и он поправился. Ее преданность оказалась вознаграждена. Меж тем она утратила с ним связь. Ее блистательный младший брат превратился в того, кого нужно нянчить. Поощряя развитие его способностей, она усомнилась в их важности, благодарная за то, что он жив.