— А вот о тебе, Ионтан, я могу сказать, кто ты.

— Ах, лучше не надо.

— Ну почему же. Я правда могу. Я могу всего двумя-тремя фразами описать тебя совершенно точно. Так, что каждый сразу поймет, о ком идет речь, и скажет, что это ты.

— Что ж, говори.

— Ты — самый любимый человек для Элины. Ты — моя радость. Моя непогода и мое благоденствие. Мой охотник, мой разбойник, мой лес, мой дом, моя комната, моя маленькая подушечка. Мое разбитое окно, мое целое окно. Я могу погладить тебя, и ты пристанешь к моей коже моей руке. Мой глаз мое ухо мой лоб моя грудь! Ты для меня — всё. Теперь ты знаешь, кто ты.

Они обнимали друг друга. Он улыбался, пока она покрывала поцелуями все черточки на его лице и долго не могла оторваться от век.

— Открой же глаза, — крикнула, — ты опять грезишь!

— Только о приятных вещах, Элина. Я вспомнил, как ты заперла меня в доме, когда люди рассвирепели, потому что не хотели иметь в своей компании друга Мардука. Ты тогда потеряла ключ и пыталась помочь мне забраться в окно. Я же — вместо того, чтобы ступить на твое плечо — прыгнул сам и упал неудачно, на руку.

— Рука уже зажила.

— Тогда, в твоей комнате, я впервые стал мечтать о тебе. Ты обязательно придешь, думал я. Мардук меня губит. Но сейчас — твой час, ты меня уже заперла, для себя… Ничто не нарушало тишину. Ты все не приходила.

— Я так и не нашла этот ключ.

— И я обрадовался, когда услышал, как ты плачешь и просишь чего-то у прохожих — там, на улице. Ни одного слова я не сказал. Я лежал, прижавшись лицом к двери. Я был заперт, но свободен. Свободный Ионатан. А через несколько часов ты меня и вправду освободила.

— Ну вот, теперь твои глаза наконец открылись!

Они прожили возле этого луга, в роще, два дня — в сборном домике, какими тогда пользовались любители путешествий. Домик, или палатка, состоял из газообразных полотнищ; их крепили на каркас из прутьев не толще спички. На прутья шел легчайший прочный металл. Путешественники — там, где им нравилось — доставали из ранцев каркас и собирали его. Флягу с газом, привинтив ее к нужному месту, слегка нагревали. Газовая ткань, двойная, взлетая вверх, образовывала одну стену за другой, становилась прочной и твердой, как если бы была из бетона. Пол и потолок натягивали тем же способом. Предусматривались также окно и дверь, черная либо прозрачная. Такой однокомнатный домик ставился на якорь, словно корабль. И повсюду в красивых местностях путешественники находили специальные колышки с цепями, а также таблички с указанием маршрута до ближайшей стоянки. У многих домиков выдвигались из пола и стен табуреты и спальные нары (из похожей на диванную обивку субстанции), в стенах образовывались углубления наподобие полок.

Ионатан жил в одном домике с Элиной. Она с радостью носила нательную рубаху, которую купила во Франкфурте. Тайком от Ионатана. Местные женщины с таинственным видом расхваливали такие рубахи, их волшебно-тонкую ткань. То была мягкая ткань, похожая на тончайшую рыбью чешую: живая материя, которую, как жемчуг, нужно носить прямо на теплой влажной коже — и, пока кожа дышит, материя растет. Размножаются ее клетки, мириады клеток. Появляется новая оболочка, под первой, — плотнее-теснее облегающая человеческую кожу, уже почти от нее не отделимая. Верхняя оболочка высыхает, осыпается. В момент покупки рубашка бывает белой. Через неделю исходный, «материнский» слой сереет и отшелушивается, из-под него проступает новый, зеленый. Потом этот процесс, смена генераций, продолжается: возникают новые мерцающие слои — красный, фиолетовый… Такие мохообразные ткани, продукт ботанических опытных станций, требуют очень бережного обращения.

Ионатан присел на постель к любимой:

— Элина, пора возвращаться в Берлин.

Элина разгорячилась, стала слегка отчужденной:

— Я не хочу. Здесь гораздо лучше. Ты должен побыть здесь подольше, чтобы все забыть.

— Поедем, Элина!

— Не хочу. Чего ты от меня требуешь? — Она откинула голову. — Тогда уж лучше бы я вообще не ездила в это путешествие.

И воркующе рассмеялась:

— Как же вы боитесь всего, не отваживаетесь сунуть нос в чужой город! Ты и Мардук. Но Мардук, тот хоть знает, что делает. У него есть его оружие и машины. Нас же он хочет видеть глупыми. Будьте, дескать, как дети… Нет, я не хочу в Берлин.

Поверх чужеродной рубашки Элина надевала собственную, из льна. Кожа обнаженных тонких рук была коричневой; волоски на ней отливали золотом. Когда Элина подняла одну руку и просторная ночная сорочка соскользнула с плеча, Ионатан наклонился вперед:

— Что это на тебе? Что за кофточку ты нацепила?

— Кофточку? Ах! — Она рассмеялась; однако шея у нее покраснела. — Это рубашка. Ты еще не видел. Я ее купила в городе.

— Зеленая рубашка. Ты ее, значит, купила… Хоть я сказал, что мне такие не нравятся.

— Это сейчас она зеленая. Потом станет красной; потом, может быть, — синей. Верхний слой постепенно облезает. А рубашка, знаешь, все плотней прилегает к телу. Будто ее приклеили резиновым клеем. Ее вообще не замечаешь. Будто она к тебе приросла.

— Надо же! — Он удивился.

Элина села повыше, с улыбкой обнажила грудь. Весь день Ионатан о Берлине не заговаривал. А вечером стал еще настойчивей в своих уговорах, и подруга ему уступила. Она не думала ни о чем плохом, радовалась его нетерпению:

— Ты как ребенок. Хочу, дескать, отсюда уйти. Нас и здесь никто не укусит.

— Да, конечно, — он содрогнулся. — Но я прошу тебя, умоляю: уедем.

Они сложили домик. И когда прилетели в Берлин, вошли в его комнату, он стянул с предплечья Элины браслет, поцеловал, прижал к щеке, примерил на себя. Ее ботиночки он расстегнул, чулки снял; холодные ступни, зажав между коленями, согрел, растер руками. Она, довольная, готовая захихикать от удовольствия, смотрела на это сверху. Спину выгнула, руки подняла к горлу, когда он начал расстегивать ей корсаж. Но вдруг отпрянула. Забралась в постель, закрылась по уши одеялом. И когда он крикнул: «Элина!», она из-под одеяла пропела:

— Я ничего не слышу. Ложись спать.

Чирикнула: «Ионатан», когда он вытянулся с ней рядом, обнял за шею. Его ладонь легла ей на затылок.

— Что на тебе надето?

— Рубашка.

— Та самая?

— Да, зеленая. Может, она уже стала красной.

— К чему все эти цвета, если ты не позволяешь мне их увидеть? Ты стала забавной…

— Правда? Так это ведь хорошо.

— Почему ты такая смешная?

— Потому что потому. Рубашку я тебе не покажу.

Он отдернул руку, грустно сказал:

— Как ты со мной, однако…

Голос смолк, а Элина все прислушивалась: не скажет ли он еще чего. Но Ионатан молчал. Она потянулась к нему. Он лежал на спине. Она провела рукой по его лицу, почувствовала, как дрожат веки. О чем он думает? Им овладели воспоминания? Она перекатилась к нему, прижалась лицом. Тут его руки снова поднялись, он с силой прижал ее голову к своей, пробормотал ей в рот: «Коричневая!» И когда они выдохнули свое блаженство, когда спины их откинулись назад, Элина погладила его разгоряченное лицо. Он прикусил ее мизинец; она прошептала: