Однажды, когда он приблизился к ратуше — в серьезном расположении духа, запахнув серебристый плащ, — на ступеньках сидела молоденькая девушка-азиатка, которая заснула и, очнувшись, увидела, что он идет прямо на нее. Охваченная бессмысленным страхом, она попыталась укрыться в здании. Дверь оказалась запертой. Девушка бросилась бежать по улице. Лишь тогда Ионатан заметил ее и оглянулся, чтобы увидеть преследователя. К своему изумлению, он никого не увидел. Спугнул ее, следовательно, не кто иной, как он. Сам того не желая, Ионатан вполсилы побежал за ней. Улицы, улицы… Девушка была испугана, кричала. Прохожие узнавали фаворита консула и останавливались, смеясь. Ионатан вдруг упал, растянулся на тротуаре. Девушка, еще больше перепугавшись, на мгновение замерла, потом нерешительно побежала дальше, часто оглядываясь. Он разозлился, ободранное колено горело. Он вообще не понимал, что тут, собственно, происходит. Кинулся вдогонку. Девушка теперь бежала медленнее, по кругу. Он настиг ее и швырнул на мостовую. Сердито склонился над ней, лежащей ничком, схватил за шкирку и потянул вверх. Она не сопротивлялась, только заслонила лицо рукой. Он крикнул: пусть ответит, что она делала у здания ратуши. Девушка проскулила, не открывая лица, что работает домработницей, что нечаянно причинила вред псу хозяйки и та поклялась отправиться прямиком к Мардуку, подать жалобу. Тут Ионатан почему-то ляпнул, что хозяйка-де уже подала жалобу и теперь он должен отвести правонарушительницу к консулу. Девушка не сходила с места, умоляла ее отпустить, обратив к Ионатану свое чужеземное, гладкое — без морщинок и складок — лицо со слегка приплюснутым носом и большим дурацким ртом. Он запретил себе ее слушать, сказал, что она должна пойти с ним. Приняв суровый вид, с тайной радостью вел бедняжку но улицам. И в конце концов доставил к дому хозяйки, где поверг всех в ужас своим заявлением, что он-де послан к ним Мардуком. Как чувствует себя собака? Ему боязливо показали животное, которое и вправду хромало. Он объяснил, что Мардук в последнее время уделяет особое внимание именно собакам. Люди не должны думать, будто могут обращаться с домашним животным как с каким-нибудь неодушевленным предметом… В ближайшие дни Ионатан еще несколько раз посетил этот дом, с видом специалиста просил показать ему собаку. Потом даже привел ветеринара. Тот, расшаркиваясь перед другом Мардука, перечислил множество хворей, от которых якобы страдает пес; Ионатан выразил желание, чтобы ветеринар занялся лечением животного.

Ионатан с тех пор чуть ли не все вечера проводил в компании своих новых знакомых. В доме собирались какие-то оборванцы, женщины и мужчины, — сидели вместе, курили, дискутировали… Люди, которые не желали заниматься тяжелой работой, но и эмигрировать не решались, — среди них много больных. В городе было множество подобных кружков. За годы правления Мардука градшафт превратился в подобие военного лагеря. Насильственные меры применялись редко; но отряды охранников консула регулярно устраивали контрольные рейды по промышленным предприятиям.

При Мардуке берлинцы, прежде рассредоточенные по своим домам и фабрикам, все выплеснулись на пригородные поля или на городские площади. Между людьми завязывались новые контакты. С тем большей легкостью, что над всеми ними довлело ощущение ненадежности, нереальности происходящего.

В тот год Ионатан пережил нечто настолько прекрасное, что ничего подобного он прежде и представить не мог. Он взял к себе Элину (ту самую девушку, за которой однажды погнался) и вместе с нею уехал из города. Он вел машину через Гамбург Франкфурт Женеву, южные городские ландшафты… Более возбуждающий воздух… Необузданные людские массы… Повсюду Ионатан не без иронии выслушивал от представителей правящих родов изъявления глубокого почтения к Мардуку. С боязливым любопытством расспрашивали его о берлинских новостях. Но с того момента, когда рядом с ним оказалась Элина, это юное кроткое существо, Берлин его больше не интересовал. Через месяц он сидел со своей подругой на берегу Майна, и вдруг его потрясла мысль о событиях, оставшихся в прошлом, и о теперешней благословенной перемене.

— В какой же кошмар он меня вовлек, — тихо говорил Ионатан Элине, которая лежала рядом с ним на траве, наслаждаясь летним воздухом (и в этот момент за руку потянула его к себе). — Мне даже трудно продумать все это до конца. Скажи, бывает ли так, что людей отпускают из ада, в какой-то другой кусок вечности, но они сохраняют память о прежнем своем бытии? Что-то похожее происходит сейчас со мной.

— Но ты уже начал забывать, Ионатан.

— Да, Элина, мне кажется невероятным то, чем я занимался еще недавно. Позволь мне закрыть глаза; дай и вторую твою руку. Здесь чудо как хорошо. Возможно ли, что случились такие вещи, какие я пережил! Как могут люди так поступать! А я сам! Я ничего больше не понимаю, ничего. Как мог я оставаться в городе, общаться с Мардуком? Он не ошибся: я даже хотел его убить. Хотя что мне за дело до него. Надо было лишь сделать пару шагов — пройти мимо.

— Не говори о нем больше. Почему ты, Ионатан, всегда говоришь только о нем? Я могу тебе рассказать много хорошего. Я тебе расскажу… о бедной дурочке Элине: как она однажды сидела на каменных ступенях и думала о собаке.

— Нет, не надо, Элина. Все это уже миновало. Как бы миновало. Мне его почти жаль. Он все еще там, в аду.

— Ляг рядом со мной. Ты гораздо красивей, чем я. Скажи, что я такое. Расскажи обо мне. Я хочу услышать что-нибудь о себе.

Она положила голову на колени Ионатану, и он рассмеялся, взглянув на нее сверху вниз:

— Мы с тобой сидим на лугу, словно в сказке.

— Как же называется эта сказка?

— Пока не знаю. Раньше я часто играл с женщинами. Но с ними все было иначе, чем с тобой.

— Я другая, я лучше?

— Намного лучше. Почему ты так смотришь? Ты мне не веришь. Те женщины…

— Ну? Они были намного красивей, чем я?

— Я уже не помню, какими они были. Но ты, ты как колокол в церкви, в воскресный день. Люди его не видят, а только слышат что-то воздушное, исходящее от него. Говорят, что это колокол, который звонит. И тот, в ком есть благочестие, идет на звук колокола. Но даже когда человек уже сидит в церкви, он колокола не видит и, собственно, не может с уверенностью сказать, что звонит именно колокол. Ты же здесь, я слышу и вижу тебя; я сижу на лугу возле Майна. Я могу тебя точно описать. Ведь ты здесь.

Она выпрямилась, обиженно выпятила губу, забрала у него свои руки:

— То есть, значит, тебе безразлично, кто я. Разузнавать это ты не считаешь нужным. Перед тобой бренчит что-то, ты говоришь: «Бренчит», — и уже этим доволен.

— Именно.

— Выходит, я могу говорить, что хочу? Или не говорить ничего? Может, мне вообще уйти?

— Не уходи. Сидишь ли ты просто так, или двигаешься, ты меня радуешь. Бог, судя по тому, что о Нем рассказывают, сосчитал каждый волосок на твоей голове. Я — тоже. Иди сюда. Я сосчитал каждый твой волосок, каждую прядку, я представляю их себе совершенно точно, лучше, чем Бог, потому что они — мои. И твой нос, и рот, и ножки в красных чулках, и твое платье: это все ты, мне даже не надо об этом думать.