— Разве я не сижу здесь, словно в ловушке? Долго ли еще ждать, пока она захлопнется? Враги подстерегают меня со всех сторон. У них есть оружие. Они работают. Я же ничего делать не могу. Даже этого я не могу.

Он снова и снова повторял: «Даже этого». Внезапно с испугом попросил Ионатана взглянуть, не стоит ли кто-то за дверью, и, когда Ионатан вернулся, истерично расплакался.

— Они ничего не могут. Я наблюдаю за ними. Перед Уральской войной они ничего не могли, и сейчас не могут. Мы все должны погибнуть. Знаешь ли, что я уже давно не видел тебя. Помнишь, какой нынче день?

Он, сидя на кровати, изучал лицо Ионатана.

— Сегодня годовщина моего вступления в этот город.

— Да.

— Подойди ближе, Ионатан. Что еще случилось в тот день? Дай мне вспомнить. Я велел позвать тебя, но распорядился, чтобы наручники тебе не надевали. В тот день я… заключил с тобой брак.

— Оставь это, Мардук.

— А я помню. Мне приятно об этом думать, дорогой брат. То было темное ужасное время. Но и хорошее. Я стал преемником Марке.

— Я хочу уйти, Мардук, хочу уйти. Прошу тебя, позволь мне уйти.

Седобородый Мардук дрожал. Он жадно — испуганно — смотрел на молодого человека, чувствовал, что хочет для себя смерти, что уже наполовину умер. Тело его качнулось; он бормотал: «Что за искушение ко мне приближается, вновь и вновь… Теперь вот — с этой стороны. Нежданно». Тяжело дыша, он двигал по столу вазу, потом, крепко стиснув ее, прижал к столешнице. Нежное лицо Ионатана пылало, левой рукой он схватился за лоб.

— Ну хорошо, Ионатан, перестань. Я помогу тебе. Покажу, почему ты думаешь обо мне так плохо. — Он потянул его за собой, через дверь по коридору к окну. — Вот, видишь. Там раскинулся город. Ты сейчас подумал: какими оживленными были раньше его улицы. Как нарядно выглядели дома. И что натворил я. Вот нынешний город. Он заболочен запущен загнивает. А вот лицо Мардука. Выскажи мне все напрямую. Я — терпеливый слушатель.

Младший молча смотрел, как на горький обросший щетиной рот упал алый солнечный луч.

— То, что ты, Ионатан, обо мне думаешь, для меня не новость. И уж тем более не тайна. Многие думают так. Не будь у меня оружия, я бы исчез уже много лет назад. Они обвиняют меня в желании их погубить, потому что я посылаю их на полевые работы.

— Я не обвиняю тебя, Мардук. Я, напротив, прошу, чтобы ты меня простил.

— Да, знаю, ты однажды уже просил у меня прощения. На лестнице. Или где это было. В тот день. Ты, помнится, упал передо мной на колени. Оставим это.

Он отошел от окна, вернулся в комнату, ухватился за спинку стула и какое-то время молчал; потом у него вырвалось:

— Говорю тебе, я не виноват во всем этом убожестве. Не я виноват. Я ничего больше не могу. Каков этот стул, который я сейчас швырну на пол, таковы и люди: если за них ухватишься, они не будут опорой, а только произведут шум и упадут. Нам чего-то недостает. Чего же? Мне ничего больше не дается, Ионатан. Я больше так не могу. Тысячи людей уже бежали за границу. Под конец они получат-таки мою голову. Как будто это хоть что-то им даст. Я мог бы пойти на уступки. Но я этого не сделаю. Пусть я плохой, все же есть много такого, что гораздо хуже меня. Пусть я блуждаю в потемках, все равно я забрался выше по склону, чем они. Я плохой, не так ли, Ионатан? — Он, вздохнув, прикоснулся лбом к плечу молодого человека.

— Ты не плохой. Если бы я знал, как тебе помочь…

— Ты принуждаешь себя. Ты говоришь мне хорошее, Ионатан, только из жалости. На самом же деле думаешь иначе. Останься, поддержи меня. Ты мой брат, который меня ненавидит.

— Я бы хотел помочь тебе, Мардук, — всем, чем могу. Ты только скажи, как. Я хочу приходить и сидеть с тобой рядом, Мардук, не принимай меня за ребенка. Я не держу на тебя зла. Я, правда, не нахожу в себе никакой злости. Я мог бы просить у тебя прощения за многое. Дай мне шанс, Мардук, проявить себя с хорошей стороны. Кто ты, кто ты — ты, бедный человек…

— Не говори так, не говори, — задрожал консул. — Просто всегда оставайся подле меня. Это я раскрылся перед тобой как бедный. На самом деле мы все бедные. Не я один. Мы все погибнем. Где оно, спасение?..

Он отступил от Ионатана. С подрагивающим лицом, моргая и бросая на молодого человека короткие злые взгляды, обошел вокруг круглого стола и уставился на своего собеседника уже с той стороны:

— Во мне завелась гниль. Но я еще пробуду сколько-то времени здесь, в этом доме. Это моя нора. Я уже помогаю себе, Ионатан. Уже сам себе помогаю. Посмотри на мои седые волосы. Несколько лет назад они были волнистыми и послушными. Сейчас же стоят торчком, как щетина. Такова и судьба нашей земли. Может, меня вскоре вынесут из этого дома ногами вперед. Но — хватит об этом. Боюсь, к концу жизни я еще успею стать очень злым.

Ионатан на прощание подал ему руку; Мардук задержал эту гладкую теплую ладонь в обеих своих руках. Но Ионатан почти незаметным движением руку высвободил.

«Я больше к нему не приду», — подумал Ионатан, когда, зябко ежась, спускался по парадной лестнице. В глубине души он уже принял решение: «Никогда, никогда больше я к нему не приду. Даже если за это он меня убьет или засадит в тюрьму и подвергнет пыткам. Я к нему никогда не приду».

Он испытывал чудовищное отвращение к Мардуку. Был весь захвачен мощью этого чувства. И, оказавшись на улице, свернул в сторону, в тихий парк. Шагал по аллее, плакал, бил себя в грудь, избавляясь от омерзения возмущения безграничного стыда. «Какой позор, — думал, — как он меня опозорил». Во рту плавало что-то гадкое. Ионатан сплюнул. Замедлив шаги, направился к выходу из парка. К тому моменту, когда снова увидел людей, он вернул себе способность дышать глубоко, полной грудью. Он презирал консула. «Я никогда не приду к нему. В самом деле, старика лучше устранить. Государство в итоге только выиграет. Все от этого выиграют».

Авторитет Мардука в то время действительно пошатнулся. Консул, который прежде всегда сидел затворником в своей штаб-квартире, теперь — вероятно потому, что чувствовал себя неуверенно — ходил по городу, смотрел, где что делается, задавал вопросы. Нередко случалось, что собственные охранники просили его быть осмотрительнее — иначе, дескать, он попадет в неприятное положение. Люди видели, как консул разгуливает по улицам с собакой, большим и сильным животным. Внезапное исчезновение собаки положило конец этой опасной эпохе в жизни Мардука. Больше он не появлялся на улицах. Он был старым, но все еще решительным человеком, который, по мнению многих, упорно добивался того, чтобы их градшафт как можно скорее обезлюдел.

СТРОЙНЫЙ Ионатан каждый день шагал но коридорам ратуши с радостью — хоть и хранимой внутри, но легко воспламеняемой, часто прорывающейся наружу. Ленты и перья украшали его наряд. Все знали, что он фаворит Мардука. И что-то от той ауры страха, которую распространял вокруг себя консул, перенеслось на него. Он с удовольствием этим пользовался. Когда в сумерках он бродил по улицам — которые теперь опустели, сделались менее светлыми и шумными, чем раньше, — ему часто представлялась мать. Перед его гордым, замкнутым взором возникала она — уже не с зияющей раной в плече, не с безвольно повисшими руками. Таким взорам — гордым и как бы тающим, насыщенным болью, осознанно-требовательным — она уступала. Не могла противиться губам, щекам сына: становилась далеким зеленым ландшафтом, древесными кронами с ветвями и листьями, небом над ними. Все это вместе и было, с удовлетворением чувствовал Ионатан, его матерью.