Когда дверь открылась, на пороге стоял Ионатан в белом шелковом одеянии.

— Я был у Мардука. Он мне сказал, что ты здесь. Рад тебя видеть.

— Это он тебя послал?

Голос Ионатана был более, чем всегда, наполненным, звучным, твердым:

— Нет. Я пришел сам. Он лишь мимоходом упомянул о тебе. Мне захотелось на тебя посмотреть.

— Что же во мне такого, Ионатан, чтобы… смотреть на меня? Ты меня и так знаешь. Ты, вероятно, чего-то другого хотел. От тебя я этого не ждала.

— Чего, Марион?

— Что ты будешь себя обманывать. Я не могу скрыть того, что я здесь. Но я не стыжусь. Совсем нет. Заруби это себе на носу.

— Я понял, Марион.

— Мне скрывать нечего. Да, я здесь. А теперь пусть тебе будет стыдно, что ты сюда пришел.

Ионатан, который так и стоял возле двери, со скрещенными руками, теперь выставил вперед правую ногу:

— Я пришел, чтобы посмотреть на тебя, Марион Дивуаз. Если ты еще не все сказала, продолжай.

Она склонила пылающее лицо над кучкой шелковых ниток:

— Что вы сделаете со мной…

Молодой человек, облаченный в белое, медленно двинулся прочь от двери, по направлению к ней:

— Ну же, встань!

И еще раз:

— Встань!

И когда она, помрачнев, поднялась, он положил обе руки ей на бедра. Соскользнул, внезапно всхлипнув, — будто его что-то толкнуло изнутри — к ее ногам:

— Поступай с ним, как хочешь. Как хочешь, Марион. Я тебе не враг.

Она уронила руки; он притянул ее к себе, поцеловал. Она заставила его встать, а он все бормотал еле слышно:

— Ты теперь здесь, у него; ты здесь.

Он, казалось, был вне себя. Обнял ее за шею. Его глаза горели, блуждали:

— Не знаю, Марион, как получилось, что ты оказалась здесь, и кто это все подстроил. Не удивлюсь, если ты убьешь разом и его, и меня.

Когда она уже собралась оттолкнуть нежданного посетителя, он рассмеялся-простонал у самой ее шеи:

— Ты не знаешь людей, Марион. Потому что всегда была только безучастным наблюдателем. Может, теперь это уже не так. Но все равно ты не понимаешь, что здесь происходит. И происходит, между прочим, из-за тебя. Что ж, так даже лучше. Поверь мне, что так лучше. Я тебя не звал, но поскольку ты здесь, поскольку это свершилось, я приветствую и благословляю тебя, я рад, что ты пришла, Марион!

Пролепетав все это, словно в пьяном бреду, он от нее отстранился. Закрыв руками запрокинутое улыбающееся лицо и не отвечая на вопросы, вышел из комнаты — с высокомерным, почти враждебным видом.

Охранница отвела Марион в комнату Мардука. Это было полутемное, узкое и высокое помещение, со всех сторон посверкивающее белым, как если бы было обито листовой сталью. Повсюду, над плинтусом и на уровне груди, — переключатели, выдвижные ящички, какие-то рычаги. На столе, тонущем во мраке, — таблички для записей, с яркими цифрами и буквами. Сумрачно взглянул Мардук, который сидел на низком табурете, на нее, стоящую в более светлом дверном проеме:

— Входи, Марион.

Она глотнула воздуху:

— Можно, я сяду?

Она села на табурет возле двери и, хотя опустила голову, сколько-то времени выдерживала его взгляд:

— Мардук, я хочу кое-что рассказать о себе. Я потеряла ребенка. Он был моим щитом. Теперь его нет. О другом своем ребенке я тоже больше ничего не знаю. Я беззащитна. Ты видишь мой позор. Да, позор. Если что-то и можно считать позором, так именно то, что я сижу здесь перед тобой, на табурете.

— На нем еще никогда не сидела женщина.

— Это мне все равно. Была ли здесь какая-то женщина, или не было никакой. Я ведь — не какая-то, не никакая. Я вообще вроде бы не вправе находиться здесь, но теперь получилось так, что я здесь сижу.

Она всем телом наклонилась вперед, подперла подбородок кулаками.

Голос от стола:

— Что ты там бросила, на пол?

— А?

— Вон там. Вроде тонких нитей. Или волокон.

— Это волокна от скатерти из другой комнаты. Я их держала в руке.

— Убери их.

— Что?

— Подними эти волокна, Марион. Им там не место.

— Волокна?

— Да, ты должна поднять. Ты же их бросила. Зачем ты их бросила туда?

— Я сейчас подниму, Мардук.

— Да, пожалуйста.

Она плакала, ползая по полу и собирая нитки:

— Я не могу встать. Бедные мои руки. Я больше не могу. — И прижалась щекой к полу.

— Марион, лучше не зли меня, ты должна собрать эти нитки и положить их сюда на стол.

— Я соберу, Мардук. Я просто сейчас не могу. Вот, вот они все. Теперь я собрала все.

Она положила их перед ним; стояла рядом, дрожа. Он смотрел на нее — сперва раздраженно, потом удовлетворенно-презрительно; и наконец положил руку ей на бедро.

— Оставь это, Мардук. Ты думаешь, что уже выиграл партию. И хочешь выбросить меня вон. Убери руку.

Но, все еще мрачно глядя перед собой, она вдруг качнула бедром, стремительно наклонилась к нему, сидящему на табурете, обвила руками, потянула вниз:

— Вот так. И прекрасно. Ты здесь. И прекрасно. Теперь все прекрасно. Мне хорошо. Ах, как хорошо моим рукам. Ах, и голове хорошо. Я здорова. Да, и я больше не дрожу. Мне очень хорошо — всей, с головы до ног. Могла ли я поверить в такое! Ну, давай. Теперь ничего худого со мной не случится. Теперь можешь рвать меня на части, можешь побить, можешь даже выкинуть из окна.

И она отпустила его, сама же блаженно потянулась:

— Вот это жизнь, Мардук! Это я теперь получила в подарок. От тебя.

В нем что-то задребезжало. От груди к горлу поднялся ком, руки будто погрузились в ледяную воду. В нем нарастало недовольство, гнев против этой женщины. Она на него посягнула. Ее надо проучить. Это сидело теперь рядом с ним на табурете, потягивалось, говорило какие-то слова, на столе же в беспорядке лежали шелковые волокна. Его рука схватила несколько волоконец, он обратил глаза к женщине:

— Покажи лицо.

Она позволила, чтобы он отнял от лица ее руки. Голова у нее откинулась, как у сиявшего ребенка. Она моргала, как если бы смотрела на свет.

— Дай мне поглядеть на тебя, Марион.

— Я не могу, не могу, Мардук. Сейчас правда не могу. Позови меня, позови по имени. Как меня зовут.

Когда он стал звать ее, она улыбнулась, рассмеялась-размечталась. Вслушивалась, обхватив левой рукой его плечи. Лицо Мардука скривилось. Ему пришлось приложить усилие, чтобы подавить гнев. Внутренне напрягшись, он думал: как удивительно то, что здесь происходит. Сквозь него двигался ток чувства, подергивались даже пальцы ног: нужно сесть на самолет, отказаться от управления и просто нестись сквозь тучи. Быть безрассудно-смелым. Но ведь в губах руках ощущается какая-то слабость. И еще глубже — в груди. Преодолеть это. Его ярость усилилась. Он охнул и обхватил. Обхватил правой рукой — мягко колышащуюся смеющуюся Балладеску. И тут его лицо изменилось. Напряжение, когда он сглотнул, схлынуло. Правую руку он не отнимал, а левая легла на ее то вздымающуюся, то опускающуюся, на ее парящую грудь. Потерявший управление самолет — пусть его уносит отсюда.