СВЕТЛОВОЛОСАЯ Марион Дивуаз во время ссоры консула Мардука с сенаторами стояла в оконной нише, ее серо-зеленые глаза блуждали но залу. Многие девушки и юноши увивались за ней. Она думала, глядя снизу вверх на Мардука: кто это; хоть бы он меня расшевелил, взволновал… Когда потом началась ужасная суматоха, она потеряла сознание; позже ее, в полном смятении чувств, доставили домой.

Марион Дивуаз, пышнотелая полногрудая блондинка, с тех пор все пыталась попасть к Мардуку. Но она, как и многие другие, напрасно добивалась доступа к консулу. Тот жил уединенно — то в городской штаб-квартире, то в своем небогатом загородном доме; никто не сказал бы наверняка, когда он появится там или тут, сопровождаемый вооруженной до зубов охраной. Марион уже не была той гордячкой, что прежде привлекала мужчин и женщин своими тайными прелестями и сама вращалась среди них — серьезная и всепонимающая, дружелюбная, а после опять отчужденная. Ужасная суматоха, последовавшая за парламентской речью Блу Зиттарда — на следующий день после устроенного Мардуком государственного переворота, — запала ей в душу. Она, испуганная, хотела освободиться от этих впечатлений. Прежде она не отдавалась всерьез ни мужчинам, ни женщинам. Она всегда отвечала на их уловки и объяснения в любви со свойственными ей добродушием и душевной мягкостью, но… как-то поверхностно. «Какие же вы все странные», — вот что Марион втайне думала, когда встречалась с друзьями; часто она сидела дома одна, в спальне, и смеялась — смеялась над людьми. Порой кто-то, воспламенившись любовным чувством, и ее завлекал довольно далеко. Но когда молодые люди хватали Марион за красивые руки, за шею, за пальцы, в ней поднималась волна отвращения. Она чувствовала себя безмерно оскорбленной; и с ненавистью, с желанием унизить другого нападала на человека, болезненно пораженного страстью, из-за чего он вскоре от нее отворачивался. Она его называла скотом. Рассказывали, что она использует прежних любовников, чтобы нанести глубокое, рафинированное оскорбление очередному мужчине, посмевшему подойти к ней слишком близко: его нагишом выкидывают из постели, из собственного дома, на улицу.

Как Мардук имел охранников, которых все боялись, так же и ее окружала толпа мужчин и женщин, готовых оказать своей строгой госпоже любую услугу. Из них она и выбирала себе теперь — к недоверчивому изумлению других, узнававших об этом по слухам, — друзей-возлюбленных. Балладеска принуждала себя к этому, преодолевая стыд. Она хотела близости с мужчиной. Но для нее все кончалось ужасно мучительными сценами, когда она сидела рядом с ошалевшим от счастья существом, которое бросалось перед ней на колени, целовало ей пальцы ног, а потом никак не могло оторваться от ее шеи, ее рук, ее грудей… Саму же Марион бросало то в жар, то в холод, она дрожала всем телом. Это существо на нее запрыгивало, точно жук, пыталось смешать свою слюну с ее слюной; она, ощущая озноб, отворачивала окаменевшее лицо. Боролась с собой, желала претерпеть это до конца, пусть даже ей предстоит сломаться. Но… отшатывалась, а потом пробовала повторить то же с другими.

И однажды она оказалась наедине с мужчиной, которого прежде никогда не видела и который даже не был ей симпатичен: с цветным, пригнавшим в город стадо коров. В то мгновенье, когда Балладеска его увидела, в ней проснулось желание. Настолько сильное, что на сей раз она не пыталась уклониться. Без наркоза; она определенно хотела, чтобы все произошло именно с этим парнем. Через полчаса он сидел с ней рядом и пил вино. Она не притрагивалась к бокалу; вдруг, со страхом, обхватила круглую, заросшую звериной шерстью голову. Парень понял. И подумал, что сейчас изнасилует эту сучку; не сняв спецовки, осторожно отнес ее на постель. Тут она прижала к лицу подушку, взмолилась о пощаде. Плачущая оглушенная неистовствующая — из-за презрения к себе, — отдалась она поруганию. А потом стояла, прислонившись головой к шкафу, умоляюще всхлипывала: «Ну, теперь довольно? Теперь хорошо?» Не глядя на мулата, протянула ему дрожащую изящную руку — холодную как лед, с парализованной до запястья кистью. Странно: когда она почувствовала чужие горячие пальцы и ужасные испарения, исходящие от этого кобеля, который стоял перед ней, раздуваясь от самодовольства, что-то побудило ее открыть глаза, окинуть мулата взглядом (он тем временем сладко, лакейски-подленько ухмыльнулся), спокойно приблизиться на два шага и прижаться светловолосой головой к его груди. Прямо ко всем этим ужасающим ароматам. «Теперь убирайся», — прошипела она, когда он отважился погладить ее плечо. И вздрогнула. Его уже не было рядом; теперь она это сделала, теперь это позади. Марион выдохнула, отмахнула от себя воздух. И, подумав снова об этом животном, с тихим стоном соскользнула-упала на пол, смеялась-шептала-ругалась, словно обезумевшая, прижавшись лицом к паркету, — как тогда, в зале ратуши.

В ее руках и ногах, в ослабевшем позвоночнике осталось чудовищное возбуждение, которое не давало ей спать, которое сказалось и на голосе: звучало в нем высоким обиженным тоном. Теперь она отваживалась говорить о себе с другими женщинами; к мужчинам же — молодым и тем, что постарше, ко всем, которые вертелись возле нее — отныне присматривалась внимательнее. Она испытывала мужчин, испытывала себя на мужчинах. Они садились с ней рядом и — счастливые, в лихорадочном восторге — обнимали ее за белую, порозовевшую от стыда шею. Но в ней не было никакого отклика; она их гладила, но все больше и больше пугалась самой себя. В конце концов Марион с плачем роняла голову на подушку: дескать, пусть они не мучают ее больше, пусть будут так добры… Только по отношению к мулату у нее часто возникало горькое, жутковатое, чуть ли не детское желание. Этого человека она не пропускала мимо, когда он показывался вблизи ее дома. Ее что-то притягивало к нему, что-то в нем внушало ей доверие, и он каждый раз должен был к ней заходить. Ужасно, что однажды она принимала его в своей красивой простой комнате, сама угощала печеньями и ликером (чего раньше никогда не делала) — этого цветного, в желтой куртке погонщика скота, — а он сидел, развалившись, перед покорной ему женщиной… и вдруг выплеснул ей в лицо недопитый ликер из рюмки, одновременно рванув Марион к себе. Она вскрикнула от страха. Боролась с ним, как одержимая, искусала ему все руки — а потом, с грохотом упав на пол, лежала там, тихо скуля. Он оставил ее на полу, задыхающуюся от ярости, сам же продолжал пить одну рюмку за другой, набивал рот печеньем. Этого-то негодяя она потом звала к себе еще несколько раз, не понимая, почему ее так тянет к нему; он обращался с ней как с вещью, она все терпела.

Она привязалась к одному молодому мужчине, почти мальчику, которого называла Дезиром, и часто расслаблялась при нем, искала у него утешения, с отсутствующим видом выпрашивала что-то, была к нему добра. В то время ей часто снилась вода, по которой она плывет. Дезир был белым лебедем, который плыл впереди: она лежала в лодке, он же тянул эту лодку, увлекая ее все дальше, далеко-далеко.

Когда Мардук начал активнее использовать принадлежащие Марион земельные участки, она снова захотела поговорить с ним. И поскольку в аудиенции ей отказали — как, впрочем, отказывали всем, — она обратилась за помощью к юному другу Мардука, Ионатану. Прекрасная Балладеска испугалась, когда вскоре после доставленного курьером ответного письма, где говорилось, что ей следует обсудить все с ним, Ионатан однажды в полдень сам нежданно явился к ней: приземлился в летательном аппарате на крышу ее дома. Она стояла наверху, рядом с его легким аппаратом, уже запертым и отставленным в сторону, и рассматривала изящного юношу с каштановыми волосами, который, облокотившись об ограждение крыши, сказал с улыбкой, что вот он и прибыл. У него, дескать, много свободного времени; не сердится ли она, что он явился так запросто? Как же этот человек, которого она знала, изменился за последние годы! Как равнодушно, с каким отсутствующим видом он улыбался, как порой приподнималась и болезненно вздрагивала его левая бровь… Говорил Ионатан очень тихо и дружелюбно, но когда Марион отвечала, она видела по его пустому взгляду, по губам, неосознанно приоткрывшимся, по поникшей голове, что он на самом деле ее не слушает. Вот, значит, каков друг Мардука… Она спустилась с ним вниз, в дом; он не захотел сидеть в комнате, и они расположились в саду. Вскоре она сказала, что хочет поговорить с Мардуком. Он потянул ветку бузины, нависавшую над ним: