— Вот я, например, — сказал Панкс, продолжаясвой спор с воображаемым жильцом. — Как я сам считаю, по-вашему, для чего ясоздан? Для дела и ни для чего большего. Разбудите меня утром пораньше, дайтенаспех проглотить чего-нибудь, и за работу! Да нажимайте на меня хорошенько, ая буду нажимать на вас, а вы еще на кого-нибудь. Вот вам и весь священный долгчеловека в коммерческой стране.

Некоторое время они шли молча, потом Кленнэмспросил:

— Неужели у вас нет никаких склонностей,мистер Панкс?

— Склонностей? А что это значит? — сухоспросил Панкс.

— Ну, скажем, желаний.

— У меня есть желание разбогатеть, сэр, —сказал Панкс. — Только вот не знаю, как это сделать. — Тут он снова издал ужеизвестное нам рокотанье, и Артуру впервые пришло в голову, что это он таксмеется. Удивительный человек был мистер Панкс. Можно было предположить, что онговорит не вполне серьезно, но сухой, отрывистый, резковатый тон, которым онвыпаливал свои суждения, словно это были искры, летевшие из топки, не допускал,казалось, мысли о шутке.

— Вы, надо думать, не любитель чтения? —сказал Артур.

— Ничего не читаю, кроме счетов и деловыхписем. Ничего не коллекционирую, кроме объявлений о розыске наследников. Вотесли это, по-вашему, склонность, значит одна склонность у меня есть. Вы,кстати, не из Корнуоллских Кленнэмов, мистер Кленнэм?

— Насколько мне известно, нет.

— Да, я это и сам знаю. Я уже беседовал свашей матушкой, сэр. А она такая женщина, которая своего не упустит.

— А если б я был из Корнуоллских Кленнэмов,что тогда?

— Вы могли бы услышать кое-что приятное длявас.

— Вот как? Давно уже со мной этого неслучалось.

— Есть в Корнуолле одно имение, сэр, котороесамо готово свалиться в руки, но нет там такого Кленнэма, который мог бы этируки подставить, — сказал Панкс, доставая из кармана записную книжку и тут жеснова ее пряча. — Ну, мне сюда. Позвольте пожелать вам доброй ночи.

— Доброй ночи, — отозвался Кленнэм. Но буксир,избавившись от баржи, которую ему приходилось тащить, сразу наддал ходу и былуже далеко.

Оставшись один, Кленнэм немного постоял науглу Барбикана (Смитфилд они прошли вместе). У него было тяжело на душе, ончувствовал себя одиноким, как в пустыне, и ему вовсе не хотелось окончить этотвечер в мрачных комнатах материнского дома. Он повернул на Олдерсгейт-стрит инаправился в сторону собора св. Павла — его тянуло на людные, шумные улицы, гдебыло много света, где бурлила жизнь. Медленно, в раздумье шагая по тротуару, онвдруг увидел толпу людей, двигавшуюся ему навстречу, и отступил к дверямкакой-то лавки, чтобы дать дорогу. В центре толпы несколько человек несли наплечах большой темный предмет, и, когда они поравнялись с Кленнэмом, он увидел,что это носилки, наспех сооруженные из створки ставен, а на носилкахчеловеческая фигура. Неподвижность этой фигуры, забрызганный грязью узелок вруках одного из идущих рядом, забрызганная грязью шляпа в руках у другого — всезаставляло предположить несчастный случай, и обрывки разговоров, донесшихся доКленнэма, подтвердили это предположение. Дойдя до фонаря в нескольких шагах отКленнэма, носильщики остановились — понадобилось что-то приладить; остановилисьи все остальные, и Кленнэм очутился в гуще толпы.

— Что это, несчастный случай? Кого-нибудьнесут в больницу? — спросил он у старика, который стоял рядом, качая головой, иявно не прочь был вступить в беседу.

— Обычное дело, — ответил старик. — С этимидилижансами только того и жди. Под суд бы их да оштрафовать хорошенько, тогдабы знали. А то несутся со скоростью двенадцать миль в час, если не всечетырнадцать. Удивительно, что они каждый день людей не убивают, эти дилижансы!

— Но ведь этот человек как будто не убит?

— Не знаю, — проворчал старик. — Если и неубит, так не потому, что дилижансы его пожалели, можете быть уверены.

Обличитель дилижансов скрестил на груди руки,готовый продолжить свою обличительную речь к пользе всех, кто захотел бы ееслушать. Тотчас же нашлись у него и единомышленники, главным образом изсочувствия к пострадавшему. «Сущее бедствие, эти дилижансы, сэр», — сказалчей-то голос, обращаясь к Кленнэму. «Вчера на моих глазах дилижанс чуть-чуть незадавил ребенка», — отозвался другой. «А я видел, как дилижанс переехал кошку,— подхватил третий, — а что, если б это была не кошка, а ваша родная мать?» Ивсе совершенно недвусмысленно намекали на то, что, если Кленнэм пользуетсякаким-нибудь влиянием в общественных делах, он обязан употребить это влияние наборьбу с дилижансами.

— Уж мы, англичане, народ привычный. —продолжал старик, говоривший первым, — нам каждый вечер приходится спасать своюжизнь от этих дилижансов, мы и знаем, что на перекрестках надо держать уховостро, не то от тебя только мокренько останется. Но каково бедняге-иностранцу,которому и невдомек, что ему грозит!

— Так этот человек — иностранец? — спросилКленнэм, вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

В ответ со всех сторон послышалось: «Француз,сэр!», «Португалец, сэр!», «Голландец, сэр!», «Пруссак, сэр!», и среди этихпротиворечивых утверждений Кленнэм с трудом расслышал слабый голос, топо-итальянски, то по-французски просивший пить. Однако его слова былиистолкованы по-иному. «Ах, бедняга! — зашумели кругом, — он говорит, что емууже не оправиться; да оно и не мудрено». Тогда Кленнэм попросил пропустить егопоближе к пострадавшему, сказав, что понимает его язык. Толпа тотчас жерасступилась, и Кленнэм очутился у самых носилок.

— Прежде всего он просит пить, — сказалКленнэм, оглянувшись. (Немедленно с десяток добровольцев бросились за водой.) —Вам очень больно, друг мой? — спросил он по-итальянски у человека, лежавшего наносилках.

— Да, синьор, очень, очень. Нога моя, ох, моянога. Но как мне ни худо, я рад услышать звуки родной речи.

— Вы приезжий? Погодите, вот принесли воду.Дайте я напою вас.

Носилки были поставлены на кучу булыжника,возвышавшуюся у обочины мостовой. Слегка нагнувшись, Артур одной рукойприподнял голову лежавшего, а другой поднес стакан к его губам. Смуглыймускулистый человечек, черные волосы, очень белые зубы. Лицо живое,выразительное. Серьги в ушах.

— Вот и хорошо. А теперь скажите, вы приезжий?

— Да, синьор.

— И вы никого не знаете в этом городе?

— Ни одной живой души, синьор. Только сегодняи попал сюда, в недобрый час.

— А откуда?