Подавали баранину, бифштекс, яблочный пирог(ничего, что имело хотя бы отдаленную связь с гусаками); обед тянулся, кактянется всякая трапеза, лишенная приправы воображения. Когда-то Артур, сидя заэтим самым столом, ни на что не глядел и ничего не замечал, кроме Флоры;теперь, глядя на Флору, он против воли замечал, что она большая охотница допортеру, что чувствительные воспоминания не мешают ей отдавать должное хересу ичто нажитая ею дородность не составляет необъяснимого чуда. Что касаетсяпоследнего из патриархов, то он всегда отличался могучим аппетитом и уминал заобе щеки обильную и плотную пищу с благостной улыбкой добряка, насыщающегоголодных. Мистер Панкс, торопясь по обыкновению, то и дело поглядывал взасаленную записную книжку, лежавшую рядом с его прибором (должно быть, в нейзначились имена неисправных плательщиков, посещение которых он припас себе надесерт); он словно не ел, а заправлялся топливом, шумно, суетливо, роняя куски,пыхтя и отфыркиваясь, готовый вот-вот развести пары.

Приобретя вкус к еде и напиткам, Флора, однакоже, не утеряла вкуса к романтике, и в течение всего обеда усердно отдавала даньтому и другому, так что под конец Артур уже не поднимал глаз от тарелки изстраха встретить очередной выразительный взгляд, предостерегающий илиисполненный таинственного значения, словно бы понятного лишь им двоим.

Тетушка мистера Ф. хранила безмолвие и толькос уничтожающим презрением смотрела на Кленнэма; но когда убрали со стола иподали десерт, она разразилась новым замечанием, внезапным, словно бой часов, истоль же чуждым течению застольной беседы. Флора только что сказала:

— Мистер Кленнэм, не будете ли вы так добрыналить портвейна тетушке мистера Ф.?

— Монумент у Лондонского моста,[37] — тотчасже провозгласила упомянутая дама, — поставлен после Большого лондонскогопожара; но Большой лондонский пожар это не тот пожар, когда сгорела фабрикавашего дяди Джорджа.

Мистер Панкс с прежним присутствием духапоспешил отозваться: «Неужели, сударыня! Это очень любопытно!» Но тетушкамистера Ф., должно быть, усмотрела тут возражение или иную обиду и, вместо тогочтобы снова застыть в безмолвии, гневно заявила:

— Ненавижу дураков!

Это суждение, само по себе исполненное почтисоломоновой мудрости, приняло, однако, столь вызывающий и оскорбительныйхарактер, будучи высказано прямо в лицо гостю, что дальнейшее присутствиететушки мистера Ф. в столовой сделалось явно неудобным. Флора тут жепозаботилась ее вывести, что удалось без всякого труда, так как тетушка мистераФ. не оказала сопротивления и только с непримиримой враждебностью осведомилась,выходя:

— И чего ему тут нужно?

Вернувшись в столовую, Флора приняласьуверять, что ее наследство — премилая старушка и умница, но со странностями, иподчас у нее бывают «беспричинные антипатии», — впрочем, последнимобстоятельством Флора, кажется, даже склонна была гордиться. Тут сказаласьприродная доброта Флоры, и за то, что тетушка мистера Ф. способствовалапроявлению этого качества, Кленнэм готов был отнестись к ней снисходительно,тем более что уже избавился от ее устрашающего присутствия и мог спокойновыпить бокал-другой вина со всем обществом. Но тут ему пришло в голову, чтоПанкс не замедлит сняться с якоря, а Патриарх того и гляди уснет; сообразивэто, он поспешно сослался на необходимость навестить еще мать и спросил умистера Панкса, в какую сторону тот направляется.

— К Сити, сэр, — сказал Панкс.

— Мы можем пойти вместе, если хотите, —предложил Артур.

— С удовольствием, — сказал Панкс.

Меж тем Флора таинственным полушепотом,предназначенным лишь для ушей Кленнэма, нанизывала торопливые фразы, в которыхговорилось о том, что было время, когда… и что к прошлому возврата нет и что онне носит больше золотых цепей и что она верна памяти усопшего мистера Ф. и чтоона будет дома завтра в половине второго и что веления судьбы непреложны и чтоона, разумеется, не предполагает, будто он может прогуливаться по севернойаллее Грейс-Инн-Гарденс ровно в четыре часа пополудни. Прощаясь, он сделалпопытку дружески пожать руку нынешней Флоре — не той Флоре, которой уже небыло, и не Сирене, но из этого ничего не вышло: Флора не захотела, не смогла,обнаружила полнейшую неспособность отделить себя и его от образов их далекогопрошлого. С печальным чувством ушел он из патриаршего дома, и еще целыхчетверть часа брел словно во сне; так что не будь при нем, по счастью,надежного буксира, кто знает, куда бы занесли его ноги.

Когда, наконец, свежий воздух и отсутствиеФлоры помогли Артуру прийти в себя, первое, что он увидел, был Панкс, которыйна полном ходу, пыхтя и отфыркиваясь, обгладывая последние жалкие остаткиногтей с одной руки. Другая рука была засунута в карман, а видавшая виды шляпанадета задом наперед, и все это вместе, по-видимому, служило у него признакомусиленной работы мысли.

— Прохладный вечер, — заметил Артур.

— Да, пожалуй, — согласился Панкс. — Вы, какприезжий, должно быть, чувствительней меня к лондонской погоде. Мне-то, сказатьпо правде, ее и замечать некогда.

— Вы ведете очень хлопотливую жизнь?

— Да, у меня всегда хлопот полон рот, то затем присмотри, то за этим. Впрочем, я люблю такую жизнь, — сказал Панкс,прибавляя шагу. — Человек для того и создан, чтобы заниматься делом.

— Только для этого? — спросил Кленнэм.

Панкс ответил вопросом на вопрос:

— Для чего же еще?

В этой короткой фразе была выражена вся сутьсомнения, которое издавна мучило Кленнэма, и он промолчал в раздумье.

— Вот то же я всегда говорю нашим жильцам, —снова заговорил Панкс. — Есть среди них такие — из тех, что нанимают квартирыпонедельно. Как приду, сейчас начнут охать и жаловаться: «Мы бедные люди, сэр,всю жизнь гнем спину, бьемся, трудимся, не зная ни отдыху, ни сроку». А я им наэто: «А для чего еще вы на свет созданы?» И разговор окончен. Потому чтовозразить тут нечего. Для чего еще вы на свет созданы? Вопрос ясный.

— О господи, господи! — вздохнул Артур.