и так, и этак, затем поворачивается к нему лицом, но не успевает ничего сказать, Мурат предусмотрительно опережает:

– Ты уже говорил, что они у меня детские. Я знаю.

– Это не плохо вообще-то. Даже мило.

– Что-что? – Мурат улыбается шире.

– То. Думаешь, я вру?

– Нет, я так не думаю.

– А о чем думаешь?

Мурат меняется в лице. Выдержав паузу, говорит:

– О том, что потерял очень много времени.

Денис многозначительно мычит в ответ, потом, имея в виду их двоих, спрашивает:

– Жалеешь о чем-нибудь?

– А ты?

– После тебя.

– Я не знаю. – Мурат заметно теряется. Его тело напрягается. – Наверное, мне немного страшно.

Он может иметь в виду все, что угодно, ведь никто намеренно не уточнял, о чем идет речь, так что Денису приходится тыкать наугад:

– Все нормально. – Он легонько хлопает по плечу. Если бы не контекст происходящего, это выглядело бы по-невинному приятельски. – Ты не один такой. Я тоже многого боюсь.

– Например?

– Ну. – Денис неловко усаживается по-турецки. – Ты только не думай, что я дурак какой-то, что своих мозгов не имею, ладно?

Кивок.

– Мне всегда страшно было, что ты Славке как-то не так нравишься, ну то есть как и мне, и…

Мурат, приподнявшись на локтях, заметно хмурится. Денис мигом тушуется.

– Ну во-о-от, так и знал, не нужно было.

– Да, ты действительно дурак.

– Огромное спасибо за отзыв. Мы постараемся улучшить качество нашего обслуживания.

– Не ерничай. – Мурат полностью поднимает корпус и упирается спиной о стену. – Не было ничего такого. Слава мой хороший друг. Мы никогда не думали друг о друге в таком ключе.

«Теперь у тебя есть я» – у Дениса никогда в жизни не хватило бы смелости ответить подобным образом, так что все ее остатки он использует, чтобы наклониться вперед за новым поцелуем.

* * *

Ночью поднимается ветер. Калитка со скрипом сама открывается и закрывается. Перешептывания дельфиниума становятся громче, им вторит шелест деревьев – словно никому непонятный спор природы. Время час ночи – еще вся ночь впереди. «Все впереди. У нас все впереди».

Там, наверху, в желтом чердачном окне тоже спорят. Руки с руками, губы с губами, стенами врезаются в друг друга – подавить, победить, не пускать никуда. Внизу, на крыльце подмигивает свет лампы. Мотыльки кружат вокруг, стукаются о стекло – «Все впереди, да же?» – и умирают.

Тошнотный символизм

Ноги путаются среди обуви. Куртка на крючке туго натягивается, когда Денис упирается в нее затылком и тянет на себя, схватив за воротник. Мурат чувствует, как собственные колени дрожат, еще немного, и он шлепнется замертво, если Денис и дальше продолжит так глубоко целовать и тесно прижимать к себе. Несколько мгновений назад тот неуклюже обулся и поспешил попрощаться, ведь «мне и так нехило влетело», кто бы мог подумать, что одного взгляда напоследок им будет достаточно, чтобы кинуться друг на друга. Дыхание сбивается, сознание заполоняет приятный туман, хочется продолжить еще быстрее, еще смелее, превратиться во что-то текучее, но Денис резко отодвигается.

– Мне действительно пора. Мы же… еще увидимся?

Мурат несколько раз моргает, приходя в себя. Сообразив, что под «увидимся» подразумевается повтор всего того, чем они занимались сейчас и на чердаке, он смущенно кивает и расцепляет объятья. Денис тут же нескромно кряхтит, хватаясь за поясницу, и, не оборачиваясь, чтобы вновь не сорваться, выходит за дверь.

Еще некоторое время Мурат просто стоит, тихонько лижет губы языком, вспоминая, как это было, потом истома чуть спадает, и он включает свет, чтобы прибрать все, что они здесь наворотили. В момент, когда он нагибается расставить обувь, по крыльцу торопливо топают, и дверь распахивается.

– Блин, вещи забыл. – Денис просовывается через щель, хватает пакет и вновь исчезает.

* * *

Остаток ночи проходит в хаотичных раздумьях. Мурат, свернувшись клубком, обнимает подушку, разморенный представляет вместо нее чужие плечи. Это ощущение – когда обнимает тот, кому ты небезразличен, – хочется навсегда запомнить. Денис каким-то образом смог углядеть среди вороха колкостей Мурата что-то, за что теперь цепляется со всех сил, смог заставить чувствовать что-то, что казалось самому Мурату давно забытым. Если посмотреть объективно, Денис никогда не вызывал равнодушия: поначалу это были презрение и зависть, затем опаска, а сейчас что-то странное, горько-приятное – когда и хочется, и колется. Что же делает этот Царев? Понимает ли он сам, что происходит, или, как и Мурат, тычет пальцем в небо?

Как бы то ни было, чтоб решиться дать им двоим начало, не хватит ни храбрости, ни сил.

Не хватит сил и на Пегова: их неразрешенная вражда висит над Муратом подобно гильотине, и Кирилл может в любой момент опустить рычаг. После случая на барже у него есть больше причин так поступить.

Зато сил хватит, чтоб позвонить тому, кого отвергал так долго и чьей помощью безрассудно пренебрегал. «Господи, сколько же я потерял времени?»

После продолжительных густых гудков на том конце удивленно спрашивают:

– Мурат? Ты поздно.

Отец не поздоровался. Даже когда множество раз звонил сам, он никогда не здоровался.

* * *

Мама спускается во двор в струящемся голубом платье и раскидывает руки для объятий. Она будто помолодела, будто вернулась в ту часть своего прошлого, когда еще не вышла замуж, не родила сына, в то время она танцевала и болезнь еще не сковала ее легкие. Ее лицо – Мурат не видел его таким давно – свежее, розовощекое, под глазами нет черных кругов, улыбка ласковая, не уставшая. И на губах – надо же! – помада. Последний раз мама красила губы, когда Мурат еще неоперившимся птенцом бегал по коридорам младшей школы. От нее больше не пахнет больничной палатой и жидким беродуалом, теперь это запах дома: пряный, уютный. Этот запах целует сердце и обнимет душу.

– Милана, ты погляди, кто наконец-то приехал!

Густо-зеленые верхушки сосен низко скрипят. Под кроссовки попадают хрустящие шишки. Солнце – расплавленная монета – стекает по колючим лапам-веткам, капает на бревенчатое крыльцо, с которого радостно спускаются маленькие ноги в резиновых тапочках.

Мурат охает: Милана с разбега набрасывается на него и теперь висит на шее кульком. Они не виделись почти неделю, для сестры это сродни вечности. Ее смех такой родной, звонкий, переливчатый, а у мамы в глазах столько любви, что прямо здесь бы расплакаться. И стыдно по-страшному, ведь с такой же всепрощающей любовью она смотрит не только на Мурата – на отца тоже. Тот часть их семьи, как бы неистово Мурат ни отвергал эту мысль, и сейчас, пусть и