Ежась, я закутываюсь в полотенце. Обычно ребята хлопают меня по спине, но сегодня они держат дистанцию. Меня это не удивляет. Полагаю, они не приверженцы презумпции невиновности. Интересно, сторонились бы они меня, если б прошел слух, что я состою в связи с доктором Мейерс – очень сексапильной и женственной учительницей по экономике?

Наша команда выступила удачно. По окончании соревнований тренер с чванливым видом выходит из здания бассейна, словно он лично участвовал в каждом заплыве. Насвистывая, он идет к автобусу, на котором мы сорок минут будем ехать домой.

Я последним поднимаюсь в салон. Иду по проходу – по дорожке из черной рифленой резины, – а все отводят глаза. На многих свободных сиденьях лежат рюкзаки. Сумки Дерека Купера и Элисон Гарднер. Я мог бы сесть рядом с кем-то из них, но они и не думают убирать свои вещи.

Я продвигаюсь все дальше, вглубь салона, и ряд за рядом затихает. Я иду и иду, сея тишину. Вокруг лишь демонстративно отвернутые в сторону лица и сосредоточенный стук по клавиатуре смартфонов. Мне здесь не рады. Дин Принс – как ни странно, с разбитым носом, – когда я прохожу мимо него, награждает меня скабрезным взглядом. Хмурясь, я иду дальше.

Герман из класса химии. Ляна из класса математики. Бейли, мой партнер в эстафете. Никто из них не говорит ни слова. Мое сердце – старый, жалкий, сдувшийся шар.

Я занимаю место на заднем сиденье в левом углу и остаюсь наедине со своим дневником.

Вот чем увенчались мои усилия завести здесь друзей. Два года стараний насмарку. Как будто я снова новичок. Недавно с самолета. Только не я нажал кнопку возврата в исходное положение. Это был не мой выбор.

Стиснув зубы, я смотрю на телефон в руках и думаю о Валентине.

Когда снова поднимаю голову, успеваю заметить, как Софи Крейн отводит взгляд, что-то шепча Бейли. Неужели они в это верят? Ведь обвинение нелепейшее. Несмотря на обиду и беспокойство, я оскорблен, что народ решил, будто у меня совершенно нет вкуса, будто никого лучше, чем доктор Норман, я найти не смог.

Я смотрю в окно автобуса, выруливающего с парковки. Почему так со мной поступили? Оклеветали. Кто мог это сделать? Может, тот, кто хотел разоблачить меня? Но если Мэтт сообщил только Оливии, а Оливия – только Клэр…

Она не стала бы меня выдавать.

Клэр не стала бы.

Она, конечно, зла на меня, но выдавать не стала бы…

Или все же?..

Зубчики ключа грызут замок.

Его дверь распахивается – вход в сокровищницу. Желтый свет льется, как жидкое золото.

Откидываю капюшон, поднимаю голову, оглядываюсь, проверяя, не видит ли кто меня…

Успокойся, сердце.

Закрываю за собой дверь и иду по коридору.

Привет! Дома есть кто-нибудь? Знакомый голос, знакомый запах.

Заворачиваю за угол, и глазам моим предстает знакомое зрелище –

кофейная кружка на стеклянном столе. В его усталых глазах отражается вечерний свет. На узких плечах серый свитер с заплатками, рукава закатаны до локтей.

В его лице потрясение.

Сюрприз, говорю я.

Комната расширяется, развертывается, раскладывается.

Между нами вьется серая нить, километры серой нити.

Пещерное безмолвие и те глаза,

те глаза.

Джун. Ты что здесь делаешь?

(Мне так хотелось увидеть, как ты произносишь мое имя.)

Холодно. Все мерзнет. Пальцы на ногах и на руках, длинные, бескровные. Я должна была увидеть тебя. Вся школа говорит о Нормане… Я должна была убедиться, что с тобой все хорошо.

Он открывает рот, но не издает ни звука – только молчание.

Наконец-то мужчина, владеющий даром слова, стал подобен чернильнице, в которой иссякли чернила.

Он идет в мою сторону, а я смотрю

на его решительные движения,

на поношенные кроссовки, посеревшие от утренних пробежек;

они останавливаются в нескольких сантиметрах от моих.

Я не знаю, что делать, говорит он. Ума не приложу, кто пустил слух про Маккаллума и Нила Нормана, уж про кого – про кого… Но это только раззадорит народ. Я… Боже, если у него возникнут серьезные неприятности… А у него ведь жена, дети…

Поболтают и забудут. Доказательств-то нет.

Пожалуй. В его голосе слышится напряжение. Он облизывает губы. Джун, я тут подумал…

Да?

Мы можем обрубить концы. Я сотру твой телефон, сообщения, электронную почту, все… Позабочусь о том, чтобы о нас никто никогда не узнал. Я не могу изменить того, что происходит в школе, но если тебе это поможет…

В глубине его глаз-океанов бушует шторм.

Мои слова – две капли дождя. Не смей.

Но…

Если что-то случится, я тебя не брошу.

Я вижу, как у него учащается сердцебиение. Ты…

Конечно, уверена. Грудь распирает. Мне кажется, у меня ломаются ребра. Я пришла сюда не прощаться, Дэвид.

Знаю.

Я пришла… Я хотела…

Знаю, повторяет он.

От его слов в легких вспыхивает огонь. Мое дыхание – густой пепел.

И как мы поступим? – спрашиваю я.

Не знаю.

Но ты меня любишь?

Конечно, я люблю тебя.

Верхушка моего сердца откидывается, как на петлях,

и мои страхи, вороны, вылетают.

Выплескиваются, словно черная краска.

Во всем теле появляется легкость, я розовею, будто заново на свет родилась.

Меня переполняет надежда.

Он протягивает ко мне руку. И я беру его ладонь в свою,

преодолевая чувство вины,

что тонкой пеленой колышется перед его глазами. Дэвид.

Его руки, легкие, как крылья, покоятся на моих плечах.

(Твои губы льнут к моим, естественно, как под воздействием силы тяготения,

одновременно грубо и нежно захватывают мою нижнюю губу,

я трогаю, я кусаю, я пробую на вкус.)

Я его пожираю.

(Звуки, рвущиеся из глубины моего горла, принадлежат тебе, все,

все твое.)

Я прижимаюсь к его телу. Между нами пролегает тонкая, как волос, линия разлома, почти незаметная.