Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отшвырнуть и рамку. Ставлю снимок на место и падаю на кровать, силясь подавить гнев. За окном гремит гром, лениво, апатично и так зычно, что дом сотрясается.

Телефон искушает меня. Однако Джунипер я позвонить не могу – у нее своих проблем хватает. Клэр? Одному богу известно, что она скажет.

Мой палец на секунду зависает над контактом Мэтта. Но ведь он только что узнал про развод родителей. Вправе ли я нагружать его своими проблемами?

Почему бы и нет? Боже, до чего я эгоистична! Я нажимаю на кнопку вызова. Один гудок, второй, третий. Он снимает трубку:

– Оливия? Я… привет.

– Привет. – Голос у меня сиплый.

– Что… м-м… что случилось?

У меня вырывается писк, и я спешу зажать рот рукой. Не будь слабой. Не смей реветь. Плохо уже то, что ты вообще ему позвонила.

Какое-то время мне не удается издать ни звука. Дышать даже не могу. В груди тяжесть, будто между ребрами что-то застряло, как спутанные густые волосы на зубьях расчески. Сердце грохочет, каждый его удар – взрыв боли.

– Т-ты поговорил с родителями? – наконец выдавливаю я. – О Рассе?

– Нет. Поговорю после ужина, когда он спать ляжет.

– Хорошо. Хорошо, здорово.

Я рассматриваю потолок, стараясь дышать медленно и глубоко.

– Что с тобой? – спрашивает Мэтт. – Эй, рассказывай, не стесняйся.

– Это не… нет…

– Рассказывай, – настаивает он.

Снова вспышки молнии. Свет мигает. За окном темнотища, как ночью, хотя еще нет и шести часов.

– Просто… – качаю я головой.

В отсутствие слов стук дождя по окну гремит громче, чем барабанная дробь. Я представляю, что почувствую, если все же решусь открыться.

– Извини, – говорю я. – Извини. Просто… Дэн позвонил и…

– Блин, не было печали. Что он сказал?

– Что я шлюха и заслуживаю, чтобы ко мне относились как к шлюхе. И под «относились как к шлюхе» он подразумевает: от меня ждут, что я стану ублажать любого в любое время, кто бы и когда бы ко мне ни обратился.

Тыльной стороной ладони я вытираю нос. Спрашивается, чего разнылась?

– Вот подонок, – негодует Мэтт.

– Ладно, если б это был только он, но ведь все так думают. Вон Ричард Браун – кобель еще тот, однако девчонки почему-то не говорят: «Он наверняка со мной переспит, если я предложу ему себя, а откажется – ну, недобросовестная реклама». Почему к нему нет претензий? Почему только ко мне?

Мэтт, помедлив, отвечает:

– Парни постоянно думают о сексе, поэтому вполне естественно, что они рассматривают девчонок с точки зрения… ну, ты понимаешь… секса…

– Некоторые девчонки тоже постоянно думают о сексе. Но почему-то, когда парень заявляет: «О кайф, братан, сегодня вечером я поимею страстную телку», все говорят: «О да, это так естественно», а если девчонка скажет что-то типа: «Пойду попытаюсь подцепить какой-нибудь член», все сразу становятся пуританами.

Мэтт молчит.

– И потом, – с жаром продолжаю я, – вот ты же не думаешь постоянно о сексе?

– Не постоянно, но думаю, – отвечает Мэтт. – Много думаю. Но, в принципе, это не проблема.

– Тогда почему сложилось мнение, что все парни – одержимые сексом маньяки? Это ж тоже неправильно.

– Наверно, – озадаченно произносит он.

– Извини. Разошлась я что-то. Просто… теперь я понимаю, что зря связалась с Дэном. Моя большая ошибка. Позорное пятно в моей биографии.

Я натягиваю на голову одеяло.

– В средней школе мы с ним дружили, – говорит Мэтт. – А в девятом классе он от нас с Берком отвернулся. Ну и бог с ним. Это я к тому, что сам я, конечно, не Эйнштейн, но у Дэна мозговых клеток вообще раз-два и обчелся, так что не велика потеря.

Его оскорбительная характеристика даже злорадства у меня не вызывает.

– В нем ведь нет ничего особенного, – мямлю я. – Такой же.

– Как кто?

Я обнимаю подушку с персонажами «Звездных войн».

– Ну, не знаю. Как другие парни, с которыми я встречалась. – Я вздыхаю в трубку. – Порой думаю, какой вообще смысл. Зачем я пытаюсь заполнить эту пустоту парнями? Это ж…

– Какую пустоту? – спрашивает Мэтт.

– Я… что?

– Ты сказала, что пытаешься заполнить пустоту. Какую?

– Не знаю. Наверно… – Я кусаю губу, но остановиться уже не могу. – Порой мне кажется, что во мне чего-то не хватает. И потому все от меня сбегают. Понимаешь?

– Я… да. – Он понижает голос. – Понимаю, хотя не думаю, что ты права.

– В любом случае это глупо. – Я невесело усмехаюсь. – Как будто встречи с парнями могут избавить от чувства, что ты никому не нужна.

Я пожалела о своих словах в ту же секунду, как эта фраза слетела с языка. Какого черта я распинаюсь о своих страхах и слабостях перед парнем, на которого запала? Перед ним – тем более.

Мэтт молчит целую вечность, а я сгораю от стыда и унижения.

– Ты нужна, – наконец произносит он.

Мои руки покрываются гусиной кожей. Голос у него тихий, но в нем отчетливо слышится: Ты мне нужна.

Я не отвечаю. Язык отнялся. В довлеющей тишине слышны все до единого шумы нашего организма: трепет дыхания, стук сердец, гудение воздуха в барабанных перепонках. Даже самые тихие звуки, что мы производим. И глубоко внутри я успокаиваюсь, обволакиваемая этим вечерним безмолвием.

Я открываю рот, намереваясь брякнуть что-то безнадежно остроумное, но после секундного удушающего колебания прошу:

– Расскажи что-нибудь.

– Что? – спрашивает он.

– Что-нибудь. Что угодно. Я не… необязательно… правда, что угодно.

– Ладно. – Мэтт явно обескуражен. – М-м… в седьмом классе я сломал запястье, и один пацан, Адам какой-то, все скалился, спрашивая: «Переработал правой рукой?». И два года меня все обзывали «Мэтт Дрочсон». Да еще и соответствующие жесты к прозвищу прилагали. Приятного было мало.

Я невольно рассмеялась:

– Боже, в средней школе подростки еще несноснее, чем старшеклассники.

– Ну, не знаю. Старшеклассники – очень фиговый народ.

– Хорошие среди них тоже есть. – Мой голос вновь обретает присущую ему задорность. – Ты, например.

Снова пауза.

– Расскажи что-нибудь, – теперь просит он.

Говорит осторожно, и я понимаю, что он подразумевает не «что угодно».

– Что-нибудь?

– Если можно, про свою маму. Например, что произошло?