Да, отвечает Дэвид.

Он встречает мой взгляд. Наши глаза – связующая нить, спасительный якорь. В глазах Дэвида я вижу, как обнимаю его. В моих он читает, что я люблю его.

Он встает.

Могу я попрощаться? – спрашиваю я.

Отец категоричен: Нет. Но мама кладет ладонь ему на запястье.

Они сталкиваются взглядами в коротком безмолвном сражении.

Мама заставляет отца подняться с дивана. Они оставляют нас.

Джунипер…

Я приникаю к нему, и он крепко меня обнимает,

крепко-крепко.

Я вплавляюсь в него, кожа в кожу, сердце в сердце.

Все хорошо, шепчет он. Все будет хорошо. Полный разрыв пережить легче, вот увидишь.

Просто… Я отстраняюсь от него. Я невольно думаю, что в большом, более интересном городе ты найдешь другую.

Исключено. Он убирает упавшие мне на лоб волосы. Ты единственная и неповторимая.

Ну, это ты пока так думаешь.

И моментально сожалею, что заставила его рассмеяться,

уже скучаю по его смеху.

Он целует меня в щеки, виски.

Я смотрю в его великодушные глаза и вижу все.

Мы непременно снова увидимся, говорит он.

Знаю.

И он идет в холл.

И холл заглатывает Дэвида с каждым его шагом.

В дверях он на мгновение останавливается –

силуэт в черном пальто в сиянии золотистого света, что горит на крыльце.

Взлохмаченные волосы, четкий профиль, исчезающие глаза.

Я вскидываю ладонь.

Дверь закрывается –

Щелчок полного разрыва.

Я покачиваюсь, ожидая, что вот-вот расклеюсь.

Ничего подобного.

Руки не трясутся. Голова ясная. Глаза сухие.

И я начинаю думать, что мне –

каким-то чудом –

удастся не сломаться.

Что на этот раз я выдержу.

В полшестого утра звонок в дверь.

– Я открою, – кричу я в коридор.

Грейс благодарит меня из глубины своей комнаты.

Я сбегаю вниз, перескакивая сразу через две ступеньки. Увидев, кто за стеклянной дверью, я останавливаюсь как вкопанная у подножия лестницы.

Это Лукас. В ту же секунду, как вижу его лицо, понимаю: он знает.

Открываю дверь. Меня оглушает шум дождя. Лукас не улыбается, и это наводит на меня ужас.

Мы садимся в гостиной. От влаги его волнистые волосы пушатся. Мое внимание отвлекает деревянная подвеска в нише, которая вращается и подпрыгивает в потоке воздуха от тепловентилятора.

– Зачем ты пришел? – любопытствую я.

Мне и самой странно задавать такой вопрос, ведь было время, когда Лукас почти постоянно торчал у нас дома. Каждое утро заезжал за мной, после школы привозил домой, всю дорогу болтая со мной в машине. Я целовала его на крыше, под ветвями нашего дуба, во влажной духоте летнего вечера. Я помню грубоватость его рук, шершавость ладоней.

– Не знаю, – отвечает он. – Сам не пойму, зачем я здесь.

Что на это сказать?

Я прокашливаюсь.

– Как… э-э-э… Как вчерашние соревнования?

– Отлично. Хорошо. Поставил личный рекорд на пятисотметровке вольным стилем. На две секунды улучшил свой прежний.

– Я… мои поздравления.

– Спасибо.

Секунды тикают. У меня никогда не возникало впечатления, что я веду с ним пустой разговор, просто чтобы поддержать беседу. До сей минуты. Чего-то в нас не хватает. Порой отчужденность заявляет о себе массой несущественных признаков: как на тебя смотрят, какую позу принимают, как моргают, вздыхают, держат на столе руки. Что-то из нас вычли. Не знаю, то ли я потеряла, то ли он спрятал, или то, чего мы лишились, досталось кому-то другому, но мы больше не пара, какой были когда-то.

– Прости, что был так… ну, ты понимаешь, после разрыва. Я не должен был вести себя так, будто ты… не считал тебя… особенной, – говорит Лукас совершенно другим тоном.

Именно такой тон я помню. Маска дружелюбия сползает, и я вижу его лицо. Он извиняется, но подразумевает что-то еще. Что? С ним так всегда. Он извиняется, то неохотно, то сердито, вместо того чтобы объяснить, исправить.

– Ладно. – Я знаю, что он ждет от меня ответных извинений за то, как я поступила с ним.

Но я не могу подобрать нужных слов, мне они не даются. Глядя на него, я думаю: может, это и ерунда, что я перестала понимать, кем мы были друг для друга. Может, я этого вообще никогда не понимала.

Я не испытываю удовлетворения, как вчера, когда вся школа сплетничала про него и Нормана. Теперь я вспоминаю, как признавалась ему в любви. В марте, в день его рождения, мы гуляли и развлекались. Целый день шатались по антикварным лавкам Паломы, воображая, что выставленное на продажу причудливое старье – это утерянные сокровища из другого мира. После ужина мы поехали домой. Он поцеловал меня на прощанье, желая спокойной ночи, и я, нервничая, призналась ему в своих чувствах, а он заулыбался шире, лучезарнее, как будто даже вымученно, и сказал, что тоже любит меня.

Нет, это не удовлетворение.

– Думаю, я извиняюсь перед тобой в последний раз. – Голос у него сдавленный. – Надеюсь, ты добилась того, чего хотела.

– Да.

Качая головой, Лукас встает. Вздыхает, словно собирается сказать что-то очень важное. В его глазах – осуждение. Но он молча уходит, и впервые мне не хочется окликнуть его. Не желаю, чтобы последнее слово осталось за мной.

Неуверенным шагом я возвращаюсь на кухню. На протяжении долгого времени Лукас был для меня мерилом самооценки. Я жила во мгле некой газообразной планеты смятения и горечи. Никак не могла взять в толк, чем я настолько хуже других людей, что мой удел – одиночество…

Но в итоге оказалось, что дело-то не во мне, так ведь?

Может быть, самобичевание – это разновидность эгоизма?

Я подношу руки ко рту, но ногти не кусаю. Смотрю на дверцу духовки, в которой вырисовываются темные очертания моего искаженного отражения.

На языке появляется противный едкий привкус, и до меня наконец-то доходит весь ужас того, что я натворила. Осознание собственной подлости обрушивается на меня с такой силой, что у меня перехватывает дыхание. Глядя на свои дрожащие руки, я тяжело опираюсь на кухонный стол.

Все, конец. Теперь я бесповоротно пропащий человек.