Я вспоминаю, как с ненавистью смотрела на свои глаза в зеркале: меня раздражали и их цвет, и разрез, и короткие ресницы. Я вспоминаю шестой класс: все девчонки, пользовавшиеся популярностью в школе, – тоненькие, как стебельки, а Джунипер – самая изящная и очаровательная из них всех. Мне так страстно, так яростно хотелось быть такой, как она, и, когда мы подружились, я лелеяла надежду, что мне удастся впитать в себя часть ее красоты, избавиться от своих несовершенств, от того, чем наградила меня природа.

Я вспоминаю май прошлого года, конец десятого класса. Джунипер шутила по поводу того, что мы с Лукасом скоро обручимся. А буквально на следующий день он бросил меня. И когда это случилось, мое горло удавкой затянула цепь банальностей, и потому я ни с кем не обсуждала свое горе: просто не могла. Да, у меня было разбито сердце, но миллионы людей миллионы раз переживали нечто подобное.

Я помню, как сначала задыхалась от избытка чувств, а потом впала в полнейшее бесчувствие, и когда сердце вновь заработало, на нем замигала красная лампочка – предупреждение, чтобы ко мне никто не пытался приближаться. Я помню, как смотрела на Джунипер и недоумевала, почему у нее такие прекрасные волосы и так красиво лежат. Много ли времени она тратит на уход за ними? Я гадала, откуда в Оливии столько очарования. Купила она его, что ли? Приобрела притягательность в обмен на целомудрие? Другого объяснения нет. Мало-помалу мой макияж из способа самовыражения превратился в боевую раскраску, и с каждым днем мои шутки превращались во все более отточенные стрелы сарказма.

И теперь, глядя в глаза Джунипер, я, кажется, могла бы сосчитать каждую крупицу зависти и ненависти, что раздирали меня последние полгода. Когда сравнивала свои оценки с успеваемостью Джунипер, свой рост и вес с параметрами Оливии, свои глаза, кожу и лицо с их чертами. Как на состязании. Словно нас положили на две разные чаши весов и я никак не могла сравняться с ними.

Все эти месяцы я упивалась своими надуманными обидами, а Джунипер скрывала огромную тайну, ей было не до соперничества со мной.

– О боже… – выдавливаю я сквозь слезы, обжигающие горло.

– Идеальных людей не бывает, Клэр. У каждого свои тараканы: то, что они хотят и имеют, или то, что хотят, но не имеют, или то, с чем приходится как-то жить. И ты это знаешь. – Джуни поправляет на плече рюкзак. – И я не исключение. Ты не представляешь, сколько раз с лета я жалела, что я не ты или не Оливия. Мне казалось, что тогда мне жилось бы гораздо проще.

Я готова сквозь землю провалиться. До чего же я была слепа.

Слезы градом брызнули из глаз.

– Я… я так виновата, – лепечу я, икая. – Прости. Прости…

Джунипер ласкового утешает меня. Говорит:

– Мне тебя не хватает. Мне не хватает нас. Я не хочу, чтобы ты была другой, и не жду, что ты всегда все будешь делать правильно. Я сама совершаю кучу ошибок. – Между бровями у нее пролегает складка. – Но с Лукасом ты обошлась очень плохо. Это не ты, Клэр. Кто это?

– Не знаю. – Шмыгая носом, я поднимаю глаза к небу: по нему плывут облака. – Я бы все на свете отдала за то, чтобы повернуть время вспять и исправить свою подлость. Боже, каких-то двадцать секунд, и он теперь вынужден ходить с опущенной головой до конца школы. До конца жизни. Ужасный каминг-аут, хуже не бывает. – Я тру лицо. Вытираю слезы под глазами. – Черт, я не знаю, что делать.

Джунипер склоняет голову.

– Ты знаешь больше, чем думаешь. Ты просто всегда себя недооцениваешь, – замечает она. – Я уверена, ты знаешь, как поступить.

Все, что было в моих силах, вспоминаю я слова Грейс.

Глядя на Джуни, я делаю глубоко вздыхаю. Слезы высыхают на щеках, легкие пронзает боль.

– Я позже тебя найду, ладно? Можно?

– Да. Да, конечно, – отвечает Джуни с облегчением.

На моих губах появляется улыбка. Слабая, но искренняя. Я чувствую себя как человек, который долгие месяцы был прикован к постели и вот теперь наконец-то встал. От головы отливает кровь.

– Ладно. Я найду. Пока.

Потом я захожу в здание школы. Все прибавляя и прибавляя шаг, иду по коридору к методическому центру. Собираюсь с духом, сжимая кулаки. Готовлюсь признаться во лжи.

Я торопливо иду к арке, ведущей в столовую. Я ненавижу обедать в столовой, ненавижу еще больше, чем пробки на дорогах и хамов, но по прошествии трех дней я по-прежнему не знаю, что сказать Лукасу по поводу понедельника. Пока мне удается его избегать.

Когда я почти у арки, сзади раздается гнусавый голос:

– Эй, смотрите, кто идет.

Я поворачиваюсь.

– Дин. – Я отступаю в сторону, пропуская мимо нас поток ребят. Переносица у него вспухшая и красная. – Я готов в любое время принять твои извинения.

– Извинения? – смеется он. – По-твоему, я должен перед тобой извиниться?

– Да. – Я складываю на груди руки. – Я сказал, что это неправда – то, что все болтали про Лукаса. Значит, я оказался прав. И жду от тебя извинений. В любое время.

– Ну, ты сам напросился. – Дин подступает ко мне, но я не сдаю позиций, готовый уклониться от удара и дать деру в ту же секунду, как он пустит в ход кулаки.

– Стоп, – раздается усталый голос.

Это Лукас. Я поворачиваюсь к нему.

Все, кто идет мимо, отводят от него глаза, многие со смущением. И правильно делают, что стыдятся, ведь с самого понедельника гадости про него сочиняют.

– Прекрати, Валентин, – требует Лукас. – Не надо.

Я тычу пальцем в Дина:

– Так ведь он продолжает болтать, что ты…

– Он прав.

– Ч-что? – с запинкой выдавливаю я.

– Прав? – уточняет Дин.

– В каком-то смысле. – Лукас сует руки в карманы. – Я не гей, а пансексуал. Это нечто вроде бисексуала, только…

– Я знаю, что это такое, – перебиваю я его.

– Отлично, – говорит Дин. – Значит, я был прав, Симмонс. Так что забери это обратно. – Он показывает на свой нос.

– Я ударил тебя не за то, что ты обозвал его геем, кретин, – парирую я, прищурившись, – а за то, что ты вел себя как подонок.

– Один черт, мне это не нужно. – Дин награждает Лукаса уничтожающим взглядом и с гордым видом шествует к арке. – Слава богу, что сезон завершен.

Мы оба смотрим ему вслед, а потом Лукас идет в ближайший пустой класс. Я захожу туда за ним, и он закрывает дверь, отгораживаясь от гомона в коридоре. С минуту мы стоим в тишине, затем я прокашливаюсь, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Ты… так своим друзьям-пловцам ты ничего не говорил?

Лукас небрежно перекатывает плечами.

– Боялся, – отвечает он, словно это ерунда, словно признаться в собственном страхе для него – плевое дело.