Только я ступаю за кулисы, занавес опускается, обрушиваясь на сцену словно в изнеможении. Зал взрывается бурей аплодисментов, бодрящих, как проливной очищающий дождь.

Я представляю,

как на следующей неделе он едет по Восточной автостраде I-70.

Твердые руки, стабильный руль,

стабильная скорость,

и машина неотвратимо исчезает вдали.

Я представляю,

как сама в следующем году поднимаюсь на трибуну.

Поджилки не трясутся, дыхание ровное,

ровный шаг,

уверенность в себе.

А что я буду помнить о его глазах,

кроме того, что в них его душа

и что, когда я смотрела в них,

меня переполняла надежда?

Я представляю

в багажнике его автомобиля рядом с запасным колесом

заклеенные скотчем коробки, в которые уложены

Хемингуэй и Бьюкес, Кристи и Мартин,

Маркес и Моррисон, Роулинг и Бард.

Весь его нехитрый скарб уместился в легковушке, и то не заполнил ее битком –

он привык таскать свой дом за собой.

Я представляю

будущее с ним и будущее без него.

Но в четверг вечером я мечтаю не о нем.

Я мечтаю о городе, сотканном из скрипичных струн и упаковочной пленки,

о городе, бурлящем на жаре летнего солнца.

Я мечтаю о голосах, которые еще не слышала

и по которым еще не скучаю;

мечтаю о пока еще неведомых мне уголках земли,

о произведениях, которые еще не исполняла,

о людях, которых еще не любила.

Меня будит музыка, мелодичный звон будильника,

и, умиротворенная и безмятежная,

я смотрю в потолок.

Думаю, я начинаю понимать

природу единения двух сердец.

Они не напирают друг на друга, как больные растения на подпорки.

Не душат, как лианы, туго оплетающие свои опоры.

Два любящих сердца – это два дерева:

два самостоятельных организма с отдельными корневыми системами,

со своей структурой расположения веток.

Их листья по-своему впитывают солнечный свет,

по-своему дышат.

Два дерева, объединенных тем, что между ними висит:

гамак, или гобелен, или качели – что-то третье, прекрасное,

без которого оба зачахнут.

Сердца соединяются, как ладони.

Не по необходимости.

По собственному желанию.

– Ша-ливия, – раздается за моей спиной голос какого-то придурка.

У меня полный рот зеленого гороха. Я оборачиваюсь, собираясь сердито почавкать в морду тому, кто меня обозвал. Увы, тот уже скрылся среди ребят, непрерывным потоком идущих мимо столика, за которым мы сидим. Решив, что почавкаю ему в морду в другой раз, я вновь смотрю на собеседника.

– Козел! – кричит Мэтт вслед моему обидчику.

– Не стоит, – говорю я.

Мэтт вздыхает и, ссутулившись, принимается рисовать рожицы в тетрадке по истории. Берк Фишер, сидящий по другую руку от него, утыкается своим украшенным пирсингом носом в одно из сочинений Кьеркегора[60].

– Что тебе крикнули? – интересуется Джуни. Она сидит напротив меня. – Я не совсем уловила суть неуместного оскорбления в твой адрес.

– Ша-ливия, – объясняю я. В гвалте, отражающемся от потолка столовой, приходится говорить довольно громко. – Сочленил «шалаву» с моим именем. Ха-ха. Очень смешно.

– Не обращай внимания, – советует Джуни. – Вид у тебя усталый, леди.

– «Усталый» – не то слово, – ворчу я и обращаюсь к Кэт, устроившейся за столом рядом с Джуни: – Ты не говорила, что твой спектакль на девяносто семь процентов – душераздирающая драма.

– Русская пьеса, – пожимает она плечами, с причмокиванием потягивая сок из пакета.

Кто-то трогает меня за плечо. Я снова оборачиваюсь, решив, что это вернулся тот хам. Оказалось, что нет, не он.

– Клэр. Я… привет.

Я кладу вилку на поднос. Джунипер передала мне их вчерашний разговор, но сама Клэр так и не подошла к нам во время обеда. Я искренне надеюсь, что она извинилась перед Лукасом.

– Не возражаешь, если я сяду с вами? – Каждое слово она произносит нерешительно, с заминкой.

– Нет, конечно.

Она усаживается на синий пластиковый стул справа от меня. Над ухом у нее пушится выбившаяся прядь.

– Я поняла. Кажется.

– Что поняла?

Клэр понижает голос:

– Почему это нечестно, если парни ждут от тебя… всякое-разное. Они не вправе уважать тебя меньше за то, какой выбор ты делаешь. И я тоже. – Она нервно сглатывает. – В общем, я пытаюсь извиниться за то, что осуждала тебя. Это больше не повторится.

Меня обволакивает теплое чувство благодарности. Зная Клэр, я понимаю, как тяжело ей это далось.

– Перед зеркалом репетировала, что ли? – спрашиваю я с мягкой насмешкой.

Ее веснушчатое лицо пунцовеет.

– Может быть. – Она переводит взгляд на Джунипер, потом снова на меня.

– Я тут подумала… м-м… давненько мы вместе не собирались. Может, придете ко мне вечером, когда я вернусь домой с тренировки?

Клэр прикусила одну щеку. Черт. Последний раз она, наверно, так нервничала в девятом классе, на квалификационном турнире по теннису.

– Конечно, – отвечаю я. – Но только у нас два условия. Во-первых, мы смотрим «Парки и зоны отдыха». Во-вторых, ты перестаешь вести себя так, будто нашей дружбе скоро конец.

– Что?

– Клэр. – Я легонько толкаю ее в плечо. – Клэр. Между нами нет никаких разногласий, ясно?

Какое-то время она не в состоянии совладать со своим языком. Потом все же уточняет:

– Никаких?

– У меня, например, все отлично, – говорит Джуни.

– И мне давно не было так хорошо, – признаюсь я. – Так что если ты пришла в себя и в ладу сама с собой, значит, по определению, наше маленькое трио пребывает в полном согласии.