– Ты устала ждать? – Эмили отступает; ее лицо горит от стыда. – Ты устала ждать, – повторяю я. – Ты, Наталья, бросившая меня в этом городишке?

Сегодня текст моей роли звучит по-другому. В моих устах слова – не оружие, не молоток, призванный вколотить в персонаж Эмили чувство вины. Сегодня что-то дрожит в моем голосе и в руках. Я не обвиняю, а умоляю:

– Посмотри на меня. Посмотри, в кого я превратилась.

– Я смотрю на тебя, – отвечает она.

– Внимательнее смотри.

– Я вижу любящую мать, заботливую сестру. Я вижу…

– Ты ничего не видишь, – заявляю я. – Я теперь ничто. Неиспользованный потенциал. Пустое место!

Я жду. Жду, осознаю я, чтобы ее героиня возразила мне. А она и не думает противоречить.

Я делаю шаг вперед, непроизвольно всплескиваю руками, чашечкой складывая ладони, словно держу в них воду.

– Я думала, ты станешь моим учителем. Ты говорила, что у меня блестящий ум, необыкновенные способности. Я думала, ты увезешь меня, научишь всему, но ты сбежала при первой же возможности!

Мой голос взмывает ввысь, срывается. Сердце гулко стучит. На этот раз я не оставила себя за кулисами. На этот раз Кэт Скотт здесь вся, со всеми своими изъянами и шрамами, рдеющими в лучах сценического освещения. Исходит кровью перед толпой, изливая все свое отчаяние, весь свой гнев последних двух с половиной лет. Боль утраты, предательства – все это теперь хлынуло из меня на сцену.

Я надолго умолкаю. Поправляю волосы. И вскоре тишину снова разрезает мой дрожащий голос:

– А теперь возвращаешься и заявляешь, что ты устала ждать? Ты – лицемерка.

– Прости, Фаина, – говорит она, и я вдруг понимаю, что мистер Гарсия был прав.

Я не хотела, чтобы она извинялась. Я хотела, чтобы она обняла меня, приободрила. Хотела услышать от нее уверения в том, что она по-прежнему готова дать все.

А она вместо этого кормит меня никчемными извинениями. Словно, попросив прощения, можно исправить непоправимое.

По-прежнему неудовлетворенная, я качаю головой и ухожу со сцены.

До конца второго акта я прячусь за кулисами у левого края сцены. Эни помнит каждое свое движение. Элизабет всякий раз встает точно в круг света. Не знаю, чем мы заслужили милость театральных богов, но наш спектакль подобен четочной молнии – каждая фраза порождает следующую, каждая сцена напряженнее и энергичнее предыдущей.

Наконец финальная сцена. На закате я прихожу в школу, где когда-то училась. Стена серых нитей, служащая декорацией, усеяна пятнами света, испещрена кроваво-оранжевыми бликами. При моем появлении светильники в передней части сцены ярко вспыхивают, омывая меня красным сиянием.

– Фаина, – произносит Эмили. Она стоит у классной доски, записывает равенство.

– Наталья, – приветствую я ее.

– Я подумала, что, может быть, увижу тебя здесь. Что, может быть, ты вернешься.

– Я всегда сюда возвращаюсь.

Она улыбается:

– А ты знала, что я буду здесь?

– Предполагала, – затем добавляю, – правда, скоро мне надо быть дома. Дочь – никудышная стряпуха. Придется ей искать мужа, который умеет готовить, иначе помрет с голоду.

– Сколько ей? – спрашивает Эмили.

– Почти пятнадцать.

– Она еще в школу ходит?

– Да, – отвечаю я. – Хорошая девочка, но ей не передались ни мой ум, ни решительность моего мужа. Зато она хорошо пишет. Это у нее неплохо получается. А вот младшая… у младшей способности к математике. Это уже сейчас заметно.

С квадратных корней и знаков сложения, начертанных Эмили, осыпаются крошки мела.

Какое-то мгновение слова дрожат на моих губах, затем срываются:

– Знаешь, я ведь относилась к тебе как к матери. – Собственное признание подействовало на меня как импульс, толкнуло к ней, но она не смотрит мне в лицо. – Я была юна. Преклонялась перед тобой. Мне казалось, что я тебе не безразлична.

– Ты не была мне безразлична, Фаина, – подтверждает Эмили рассеянно. Она поглощена равенством. – Я тебя любила, и да, бывало, что видела в тебе дочь. Но… – наконец она дописывает огромное равенство и отступает от доски, восхищаясь своей работой. – Ну, что скажешь? – обращается она ко мне.

Я сдавленно сглатываю слюну, бегая взглядом по доске. Указательным пальцем касаюсь последнего значения. Затем беру мел и обвожу самый конец последней строчки, который случайно стерла.

– Красиво. Красивое равенство.

– Теперь понимаешь, почему мне пришлось уехать? – спрашивает она. – Почему пришлось возобновить исследование?

– Нет, не понимаю. Но равенство красивое.

Я роняю мел на пол. С тихим треском он раскалывается на две половинки. Я смотрю на него. Пространство, в котором находимся мы с Эмили, заряжено осязаемой тяжестью. Я слышу биение своего сердца. Лицо Эмили, скованное гримом, состарившим ее черты, кажется темным в луче прожектора; на нем выделяются белесые мешки под глазами и глубокие носогубные складки.

С виноватым видом Эмили приближается ко мне. В предвкушении я ощущаю, как покалывают ладони. Наконец-то она попытается вернуть меня и выполнить все данные мне обещания.

– Хочешь, покажу остальное? – спрашивает она. – Я могла бы попробовать найти выход. Могла бы по возвращении переговорить с другими преподавателями о том, чтобы тебя взяли в университет. Могла бы…

– Мама! – окликает меня кто-то. Я поворачиваюсь на голос. На сцене появляется моя дочь. – Я все сделала, – докладывает она. – Ужин готов. И… мы все ждем тебя дома.

Я пристально смотрю на Эни, потрясенная тем, с какой надеждой и мольбой она говорит. Она жаждет моего одобрения и любви. На секунду, клянусь Богом, ее синие глаза напомнили мне глаза сестры.

И внезапно я поняла, что имел в виду Гарсия, когда просил, чтобы я переосмыслила концовку спектакля. Пьеса завершается не поражением моей героини. Возможно, много лет назад я питала большие надежды на что-то, а между тем обрела нечто другое – более прекрасное. То, что я не ценила до финальной сцены.

То, что все это время я воспринимала как долг перед семьей, – вовсе не долг, а привилегия. На последних аккордах спектакля я наконец-то осознала, что довольна своим положением. Даже счастлива.

Я счастлива.

– Спасибо, родная, – благодарю я Эни, давясь словами, и снова смотрю на Эмили. – Нет, – отказываюсь я. – Я не могу с тобой поехать.

– Но…

– Я не поеду, – твердо говорю я, на этот раз не обреченным тоном.

Я приняла свою судьбу, сделала выбор. Буду любить то, что имею. Отныне я буду любить себя такой, какая я теперь.

С едва заметной улыбкой я иду прочь от Эмили. Мои мокрые щеки холодит соленая влага.