Хотя, полагаю, Джунипер, поскольку она перевелась из его класса, не знает Гарсию как всеведущего учителя. И это меня успокаивает больше, чем что-либо.

Дождь все еще льет, когда я добираюсь до дома. Я закрываю дверь, прячась от его заунывного стука, и вздыхаю.

Сегодня у меня ноет голова. Кэт последний раз я видела мельком в понедельник, и тогда вид у нее был пугающе оцепенелый. С тех пор о ней напоминают лишь сообщения на автоответчике, оставленные вчера и теперь вот сегодня: Уведомляем вас, что Катрина Скотт сегодня пропустила несколько уроков.

Жужжит мой телефон. Я вытаскиваю его, ожидая услышать Джуни, но втайне надеясь, что это, может быть, Клэр или Мэтт. Однако на экране высвечивается: Дэниэл.

Хмурясь, я отвечаю:

– Алло.

– Привет, Оливия.

– Дэн? – я кладу на кухонный стол свой рюкзак и пакет из аптеки. – Как… м-м… как дела?

– Отлично, отлично.

– Ну… здорово! – Зачем звонишь?

– Я слышал, Джунипер в больницу угодила. Хреново.

– Да.

– Как она – поправляется?

– Я… да. – Монотонностью своего голоса я намекаю, что не расположена к разговорам. Что ему надо-то?

– Как сама? Перенервничала, наверно?

– Есть немного. Но ей уже лучше. – Я иду в гостиную, опускаюсь на диван. Пружины скрипят. – Дэн…

– Какие планы?

– Что?

– Может, придешь попозже? Снимем стресс.

Я отнимаю мобильник от уха и смотрю на него – одновременно обескураженно и с отвращением.

– Не поняла, – обалдело произношу я, вновь резко приставляя телефон к уху, а потом меня понесло: – Постой, не так быстро. Ты в самом деле предлагаешь мне то, о чем я подумала?

– Я… не знаю…

– Ладно, скажу проще: это толстый намек на то, чтобы я легла с тобой в постель?

– Ну, родителей сегодня нет. Весь дом в нашем распоряжении.

– О, господи, Дэниел. Позволь я еще раз отвечу четко и ясно: нет.

– Что, ты теперь с Мэттом? – спрашивает он, помедлив.

– Это не…

– Он ведь даже не приличный парень.

– Он не приличный парень? А ты, значит, само воплощение благопристойности? Навязываешься и навязываешься девушке, которая три раза дала тебе от ворот поворот. Пригласил бы кого-нибудь другого. Я тут при чем?

– То есть те выходные для тебя ничего не значат? Совсем?

Я закрываю глаза.

– Так и быть, постараюсь еще раз объяснить. Надеюсь, поймешь. Мы хорошо провели время. Я получила удовольствие. Но и все на этом – развлеклись и разбежались. Я думала, на этот счет мы сразу определились…

– Мы могли бы и не разбегаться.

– Но разбежались. Во-первых, я больше не хочу с тобой встречаться. Во-вторых, мне нравится другой. Так что…

– Значит, все-таки Мэтт. А какая тебе разница, с кем трахаться – с ним или со мной?

Я впадаю в ступор. Не знаю, что сказать, но это и неважно, потому что он, не дожидаясь ответа, продолжает:

– К тому же, если ты даешь всем и каждому, почему я не должен думать, что тебе это нравится?

Наконец я обретаю дар речи и, захлебываясь словами, говорю:

– То есть если я спала больше чем с одним парнем, я утратила право встречаться с тем, с кем хочу? Или, по-твоему, если у меня было много сексуальных партнеров, я неспособна влюбиться в кого-то одного? Ты умом, что ли, тронулся?

– Эй, я только сказал, что если ты ведешь себя как шлюха, то и не жди, что к тебе будут относиться иначе. А то получается недобросовестная реклама.

Боже всемогущий.

Мне знаком гнев. Порой тебя так сильно распирает злость, что ее не удержать. Иногда ярость извергается из каждой поры на коже, и ты чувствуешь, как расширяешься, искривляешься, превращаясь в нечто далекое от человеческого существа. Твое тело испускает жаркие волны исступленного бешенства. Клянусь, сейчас от одного моего дыхания мог бы расплавиться металл.

Недобросовестная реклама? Все, с меня хватит. Достали взгляды, и сплетни, и невежество. А как же интимность личной жизни?! До чертиков надоело, что во мне замечают только одну эту грань моей натуры.

– Я ничего не рекламирую! – Мой звонкий крик эхом отскакивает от стен гостиной. – Мое тело принадлежит не тебе. Я ничем тебе не обязана. Я не обязана оправдывать долбаные ожидания каких-то придурков. Я не обязана ни перед кем извиняться за свою личную жизнь. Я никому ничего не должна, так что отвали от меня раз и навсегда!

Я отключаю телефон, со всей силы давя на клавишу. Экран гаснет, на нем расплывается обесцвеченное пятно. Я содрогаюсь, вонзившись зубами в губу. Потом, прижимая ладонь ко рту, быстро иду к лестнице. Мне плохо.

Вхожу в свою комнату, с мучительным спокойствием закрываю и запираю дверь. Телефон швыряю на кровать, на подушку в наволочке с изображением героев «Звездных войн». Мышцы на руке надуваются от напряжения, телефон утопает в лице Хана Соло, а я испускаю сдавленный животный вопль ярости. Стою, глядя на себя в зеркало: щеки пунцовые, рукав перекосился, мука в глазах. Опухшее лицо пылает негодованием, и мне кажется, что сама я – оплывающая восковая свеча.

В окне мелькают вспышки молний. Пасмурный день обернулся грозовой бурей.

На туалетном столике – фотография. Всегда стоит лицом к стене. Я привыкла к виду черного задника рамки – картонному квадрату, на котором собирается пыль. Но сейчас я поворачиваю снимок лицевой стороной.

Под стеклом стоит наша семья: мама, папа, Кэт и я – на фоне летнего дня. Каждый год папа настаивал, чтобы мы сделали рождественское фото ровно за шесть месяцев до Рождества, – чтобы отметить день, с которого приближается праздник. Кэт лучезарно улыбается, у папы на щеках образовались ямочки, у меня самой рот тоже до ушей. У мамы всегда была наготове шутка, поэтому улыбки у нас неделаные. В тот год она развеселила нас, сказав: «Как называют помощников Санты? Подклаусами».

Боже, как же мне хочется, чтобы вся наша семья снова была вместе. Я убить готова ради спокойного понимания Кэт и грубоватого подбадривания отца. Я хочу, чтобы мама убрала мне за ухо волосы или сходу сочинила на ночь сказку. Она могла часами рассказывать, тихо и безмятежно, пока весь мир не утопал в ее голосе, который обволакивал меня теплом и благостью. Я жила в полной уверенности, что, какие бы беды ни обрушились на меня, мама всегда будет рядом и поможет. Мама, благоухающая горьким ароматом. Мама с ее позвякивающими браслетами и заливистым смехом.

Но светлые воспоминания о ней омрачены другими – предвещающими ее неизбежный уход. Теперь я понимаю, что все признаки были налицо. Она часто куда-то уезжала – на день с ночевкой, на выходные, – больше нескольких недель подряд не могла находиться в Канзасе. Меняла хобби за хобби, перепробовав все, от тенниса до живописи. И друзей постоянных у нее тоже не было: она всегда очень скоро прекращала общение со знакомыми, каждый раз придумывая убедительную – и не очень – причину.