Я сказал, что всё в порядке. Но что в орешник впереди лучше не идти.

Сложно было что-то выдумывать, ведь правду говорить не было никакого смысла, и я сам в неё не верил. Я сказал, что краем глаза увидел впереди какое-то движение, и мне кажется, что дело тут нечисто. Ещё я сказал, что если бы я устраивал засаду, то непременно выбрал бы этот орешник. И что если впереди нас ждут фрицы, то лучше уж подойти к вопросу как следует. Так что мы разделились, осторожно зашли с двух сторон и, когда мы наконец-то сумели разглядеть впереди засаду, забросали опешившего врага гранатами.

Оказалось, что в этом лесу находился арьергард целой армии и мы напоролись на один из отрядов, призванных уничтожать вражеских разведчиков. Весь лес потом приходилось вычищать маленькими шажками, а каждый орешник сначала простреливала артиллерия, а потом уже проверяла пехота.

Я так и не рассказал ребятам, что тогда увидел, и они прожили спокойно свои жизни и умерли своими смертями, не задаваясь глупыми вопросами и не мучаясь мнимыми проблемами.

– А что же это было такое? – спросил я. – Видение?

– Э-э, нет. У меня не бывает галлюцинаций и грёз. То, что я пережил в этом лесу, случилось на самом деле. И только одно событие могло стать причиной тому, что все мы, весь наш отряд, не остались там кормить червей.

– Корректоры? – спросил я.

Старик улыбнулся.

– Когда они появляются, постоянно происходит какая-то мелкая хрень, время местами растягивается или сжимается. День, когда мы попали в засаду, стал днём величайшего позора и величайшего триумфа корректоров. Знаешь, какая это была дата?

– Какая?

– Двадцатое июля тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Ты ведь знаешь, что произошло в этот день?

Я откинулся на спинку лавки.

– Хм… покушение на Гитлера? Заговор двадцатого июля. Это общеизвестный факт, это во всех учебниках написано.

– Да, но в учебниках написано не всё. – Старик посмотрел мне в глаза. – Гитлер был мёртв. Целых двенадцать минут. А потом всё изменилось.

– Мёртв? – переспросил я.

– Разумеется, – ответил Старик, спокойно кивнув головой, – у меня ушло восемь лет на то, чтобы это выяснить. Когда я всё понял, то поразился, как я не догадался об этом раньше! Ты только вдумайся, насколько всё это неправдоподобно. Две бомбы, которые гарантированно убивали всех в помещении. Закрытый бункер. Портфель с бомбой прямо под ногами. А теперь – следи за руками. Из двух бомб фон Штауфенберг одну выбрасывает. Почему? Мы не знаем. Но даже одной бомбы достаточно! Далее – заседание переносят из бункера в летний домик, якобы из-за жары, чего раньше никогда не делали. Но и это всё равно не могло спасти фюрера. Затем – офицер штаба отодвигает портфель со взрывчаткой от цели. Но даже всего этого недостаточно – взрыв разнёс в клочья одежду Гитлера. А что же он сам? На нём нет ни царапины. Ты веришь во все эти безумные совпадения? Если бы такое написали в книге, я бы счёл это третьесортной выдумкой. Как сейчас говорят, «бульварное чтиво». У автора подобной белиберды было либо совсем плохо с фантазией, либо…

– Либо что?

– Либо хронически не хватало времени. Одиннадцать корректоров! Целых одиннадцать корректоров собрали тогда вместе, чтобы ухватить ток времени и отмотать его назад хотя бы на несколько минут. Для того чтобы состряпать нормальную, правдоподобную легенду, им пришлось бы мотать часы, а то и дни. Потому что они прозевали длительный и сложнейший процесс. Они умудрились проспать заговор! Представляешь себе?

– Мне сложно судить об этом, но разве весь заговор происходил в каких-то местах, где у них… ну, нет покрытия? Они разве не должны видеть всё, что происходит?

– Должны. Но не всегда способны. У них есть свои естественные ограничения, как у меня или у тебя. Тот факт, что ты можешь что-то увидеть, не означает ведь автоматически, что ты это видишь, верно? Ты хотя бы приблизительно представляешь себе, что такое война? Фантастическая каша, в которой с трудом можно уследить за судьбой целых народов, наций. А уж каждую отдельно взятую жизнь проследить становится просто невозможно.

– И как же корректоры со всем этим справлялись?

– Есть много разных хитростей. Они повсюду оставляли себе чёрные ходы, вся наша реальность ими испещрена, как голландский сыр дырками. И подряжали всех, кого можно, для самой разнообразной работы.

– Кого? Людей?

– Ну да. Почему бы и нет? Есть масса идиотов, которые, несмотря ни на что, не боятся связываться с тем, чего не понимают. Да у корректоров была целая сеть помощников!

– А Ганс Брейгель? Какова его роль во всём этом?

– Ха! – Старик довольно всплеснул руками. – Опять двадцать пять! Оставь ты это. Брейгель – это миф! О котором я уже устал слышать от всех встречных и поперечных.

– Что значит «миф»? Я обладаю совершенно точной информацией, что человек с таким именем…

– Да могло быть несколько тысяч людей с таким именем, – перебил меня Старик, – но ни один из них не являлся хранителем. Это всё глупые выдумки этих… «слуг кармы», или как их там…

– «Хранитель»? Вы сказали «хранитель»? Я уже не в первый раз слышу это слово. А вы знаете, что он хранил?

– Ну… якобы… у него были эти… солдатские жетоны…

– Жетоны? – удивился я. – Во множественном числе?

– Ну да… шесть или семь… или шесть в кармане и один на шее, я не помню. Всё это дурацкие россказни.

– А что это за жетоны? Зачем они нужны?

– Ну, если надеть такой жетон на шею, то ты якобы становишься… как тебе объяснить?

– Невидимым для корректоров? – предположил я. – Как в зоне, где нет покрытия?..

– Да, но не только. Ты как бы… вообще выпадаешь из тока времени… исчезаешь из общего плана… понимаешь? Доплываешь до края реки и выбираешься на берег. Мир вокруг тебя продолжает жить по общим законам, а ты находишься вне его.

– А откуда взялись эти жетоны? Кто их сделал?

– Да сами же корректоры и сделали. Ещё одна «чёрная дыра», чтобы тасовать чужие судьбы. Так, по крайней мере, говорили, но всё это – просто байки, и не более того. Не слушай ты их.

Старик поднял кружку и сделал большой глоток, а я достал из кармана половину жетона Ганса Брейгеля и бросил её на стол. Когда Старик ставил кружку, я внимательно следил за его реакцией. Могу поставить всё, что у меня есть, что Старик увидел жетон и понял, что это такое. Но ни один мускул не дрогнул, ни одна складка или морщинка на лице не сдвинулась. Поразительное, какое-то неземное самообладание.

– Это жетон Ганса Брейгеля, – сказал я.