— Лукас ван Остреа — странное увлечение для американца,вы не находите?

— Боб обожает мистические вещи. Он просто помешан наних.

— Тогда понятно. Ну что ж, я готова, Херри. Идемте,покажете мне свой остров. И картину тоже.

Мы вышли на причал. Низкое небо было затянуто тучами, дулпронизывающий ветер, да и море выглядело угрюмым. Нет, это совсем не то море,возле которого мне бы хотелось жить, кормить чаек по утрам и выгуливать таксу впопонке. Еще меньше мне хотелось бы здесь умереть. Совсем рядом покачивалсякатер, и это несколько успокоило меня: во всяком случае, я могу выбраться сострова в любое время.

* * *

При свете дня я наконец-то увидела остров. Он был размером сприличный стадион на сто тысяч зрителей. А Мертвый город Остреа оказался совсемнебольшим, но потряс меня своим величием. Сразу же за домом Херри начиналасьулица — выщербленные и растрескавшиеся камни все еще хранили память опятнадцатом веке. Сама улица состояла из десятка домов, довольно приличноотреставрированных. Сохранились даже флюгера на крышах и орнамент порталов:вырезанные из камня раковины, гладкие тела дельфинов и угрей, тритоны и листьянеизвестных мне растений.

— Неужели вы отняли все это у моря? — спросила яХерри-боя.

— Нет. Не совсем. Десять лет ушло на реставрацию того,что осталось. Несколько новых построек были удачно стилизованы. Это типичныйголландский город конца пятнадцатого века…

— Вы могли бы иметь приличные деньги, Херри. Сдавайтевсе эти дома под гостиницы, здесь отбоя не будет от клиентов.

Херри-бой с укоризной посмотрел на меня.

— Вы рассуждаете как американка, Катрин.

— Разве?

— Да. Только американцы ищут во всем… как это?Сиюминутную выгоду. А еще говорят, что русские совсем непрактичны.

— Заблуждение, Херри. Русские бывают разными. Я,например, — очень практичный человек.

Я никогда не упущу своей выгоды. И в этом сильно отличаюсьот несчастной Агнессы Львовны, решившей пожертвовать такой ценной картиной. Ядо сих пор не могла объяснить себе ее эксцентричный поступок — особенно еслиучесть, что диссидентка Агнесса Львовна Стуруа всегда смотрела в сторону“Свободы”, “Свободной Европы” и “Голоса Америки”. И все же, все же… Еененависть — и ко мне, и к картине, была очень безрассудной, очень русской;Агнесса действительно не останавливалась ни перед чем, она с легкостьюпожертвовала фантастической суммой — только для того, чтобы хоть как-то достатьменя, чтобы заставить мучиться и страдать. Или — чтобы погубить, если слухи омистическом предназначении картины, о которых она не могла не знать, верны.

Мартышкин труд, Агнесса Львовна.

Я не стою таких затрат, но, возможно, Херри-бою повезет, ион станет-таки обладателем левой створки триптиха. А вы все равно останетесьпри своих миллионах…

— Вы совсем не слушаете меня, Катрин!..

— Простите, Херри. Вы говорили о том, что русскиенепрактичны. А я сказала, что это заблуждение.

— К сожалению.

— Подумайте над моим предложением, Херри. Почему бы незапустить сюда туристов на зимнее время? Вы же сами рассказывали мне о любвиЛукаса Устрицы и дочери бургомистра, — я испытующе посмотрела на него: явсе еще не могла примириться с ночной сценой, которая так не вязалась с обликомХерри-боя.

— И что? — он насторожился.

— Все очень просто. Вы художественно оформляете этулегенду, запускаете ее в средства массовой информации, тиражируете в буклетах,отпечатываете на глянцевой бумаге. Людям нравятся такие легенды. Они все времяищут подтверждения существованию вечной любви.

— А вы не верите в вечную любовь.

— Я вообще не верю в любовь, — вряд ли все,происходившее со мной за последние десять лет, включая Быкадорова и Леху, можнобыло назвать любовью. — Я допускаю страсть. А страсть и любовь — совсем неодно и то же.

— Вы думаете?

— Конечно. Страсть — это естественная физиологическаяпотребность в выбросе энергии, а любовь — это, простите, шизофрения, —припечатала я. — Раздвоение личности, смешанное с манией величия.

— Вы меня пугаете, Катрин, — Херри-бой покачалголовой.

— Нисколько. Так вот. После массированной промывкимозгов вы открываете здесь подворье. Отель для молодоженов. Медовый месяц наострове в Северном море, чем не экзотика? Пускай эти дураки занимаются любовьюс утра до вечера, а в свободное время ловят вашу знаменитую сельдь. Это оченьхорошая мысль, Херри. Дарю.

— Почему же она так похожа на вас? — снова затянулсвою волынку Херри-бой. Видно, до конца жизни мне не избавиться от этихсравнений с двойником из пятнадцатого века.

Я взбежала на крыльцо ближайшего дома и посмотрела на Херри.

— Можно, я войду?

— Конечно. Это ведь еще и маленький этнографическиймузей, Катрин.

Ну конечно, одинокая центральная часть триптиха, которой такфанатично предан Херри, нуждается в подпорках. Немного найдется дураков, чтобытащиться сюда с побережья только ради одной картины.

Не дожидаясь Херри, я толкнула дверь и вошла вовнутрь.

Этнографический музей, Херри прав.

Безжизненные стены, безжизненная утварь, огороженная тонкимибелыми канатами, аккуратные таблички под каждым предметом, температурныедатчики. Все стерильно, даже воздух. Никакого присутствия жизни. Я сразупоскучнела, я ненавидела этнографические музеи. Еще со времен одного моегопоклонника из скульптурной мастерской, свана по национальности. Сван регулярнотаскал меня на площадь Искусств, в Этнографический. Там, на втором этаже, вгрузинских залах, он тыкал в кувшины, вязаные сапоги читеби и бурки. Я должнабыла полюбить все это, но так и не смогла…

— Это типичный голландский дом конца пятнадцатоговека, — забубнил за моей спиной Херри-бой.

— Да ладно вам, Херри. Я же не платила за экскурсию.

— Вам неинтересно?

— Не могу сказать, чтобы я была в восторге. Лучшескажите мне, в этом доме кто-нибудь жил? Тогда, в пятнадцатом веке?

— Нет… мы воссоздали его. Но это очень точная копия…

— Не сомневаюсь. Даже ваша берлога выглядит кудаэффектнее. Вот если бы вы показали мне что-нибудь настоящее… Идемте отсюда,Херри!

Я первая выскочила наружу и уселась на ступеньках в ожиданииХерри. Его не было несколько минут — ровно столько, сколько нужно было, чтобыпроглотить обиду. Наконец появился и он. И тоже присел рядом.

— Вы очень странный человек, Катрин.

— Ничего не поделаешь.

— Теперь я даже не знаю… Я боюсь показывать вам ЛукасаУстрицу.