– Ну, шапки долой, братья, да «Спаси, Господи, люди твоя!..» – светлея духом, приказал сотник. – А после – вперед! Сподобил-таки Бог постоять за веру. Какая ни есть у еретика подмога, а не больно-то ему подможет: мы идем! Эй, бегите кто-нибудь один, сыщите Татищева Михайла, а прежде голову этих сынов боярских… Запамятовал имя-то его… Пускай сюда поспешают, мешкая нигде! И вообще всех ратных людей сюда созывайте!

Сзади, из-за плеча, испуганно зашептал Ванька Воейков:

– Слышь, Федь, а Федь, беды бы не было! Кто его знает, сколь там стрельцов-то этих? Вон сермяжники как от них припустили… Может, давай и мы свалим по-тихому из Кремля, никто и не заметит!

– Молкни да на место ступай. Друг Прошка, святого Маврикия – вперед! Пошли, братцы!!

На Житном дворе, среди попрелой прошлогодней соломы и всякого хлама, валялись убитые. Не больно много, с десяток. Кто-то из забытых в спешке раненых выползал сам, волоча перебитую ногу. Помойные ворота были закрыты черными, погнившими от времени створками, обитыми сыпавшимся от ржавчины железом. Федька тотчас смекнул: сие благо, ибо из города никакой силе было не подойти, а самозванцу – не сбежать. Должно быть, и подмоги никакой не было, а собралась вокруг Гришки-расстрижки некая стрелецкая дружина, не вмешанная в заговор и оттого не ушедшая из Кремля по приказу Шуйского. Подле Благовещенской башни действительно пестрели стрелецкие кафтаны: синие, а не красные, как у приказных московских стрельцов. Значит, это путивльцы либо северцы, передавшиеся самозванцу еще в самом начале смуты и приведенные им в Москву. Понятно, почему они сохранили верность ему и поныне! Кажется, между ними была заметна и фигура, очень похожая на самозванца: некто в польском белом кунтуше, нарядном, но густо замазанном грязью, сидел на отмостке башни, неестественно вытянув вперед обмотанную тряпкой ногу, и нечто вещал стрельцам. Подле него торчал здоровенный рыжий немец в железном шлеме – последний телохранитель.

Стрельцов на глаз было не особенно много, десятка три-четыре, но стояли они решительно, в боевых рядах. Во втором ряду торопливо заряжали оружие, а первый уже изготовился стрелять, уперев бердыши в землю и положив на них длинные пищали. Увидев высыпавших на двор ратных людей, да под знаменем, из стрелецких рядов предупреждающе закричали:

– Не моги подходить, палить учнем!

– В своих-то палить не совестно? – в тон ответил Федька. – Али вы тоже в латинскую веру подались со своим Гришкою-самозванцем?

– Мы государю Дмитрий Иванычу крест целовали! – ответил стрелец, но особой уверенности в его голосе не прозвучало.

Федька, однако, остановил сотню: коли сразу на слом броситься, стрельцы одним, а то и другим залпом встретить успеют, много своих поляжет, прежде чем до рукопашной дойдешь, а там кто кого – бог весть… Надобно выждать да присмотреться. На ратном деле торопиться не всегда надо: сколь торопливых-то уже в земле гниют!

– А коли я один подойду, поговорить, тоже палить станешь? – спросил Федька, затягивая время в надежде, что между делом подоспеет Михайло Татищев с сынами боярскими и расклад переменится.

– Один не ходи, сотник! – предупреждающе воскликнул Ванька Воейков. – Стрельцы тебя в аманаты[89] возьмут, им Гришка прикажет!

– Вот с тобой и пойду! – раздраженно обернулся к нему Федька. Но Ванька оказался неожиданно тверд и ожидаемо разумен:

– А что, и давай! Мне, Федь, охота на вора-расстригу вблизи поглазеть! А с собой возьмем вон Ваську Валуева с его клевцом – для страха, Прошку со стягом – для почтения, да хоть братанов Мыльниковых – для весу. Тогда стрельцы злоумыслить не решатся. Не в таком они сейчас положении, им нынче худо, нам – благо!

И после сам замахал стрельцам белым платом:

– Эй, войско, мы малой дружиной к вам пойдем, слово имеем к вашему царю… Али как там его! Пропускай нас живее!

Стрелецкие ряды заколебались, было видно, что матерые вояки спорят между собою. Но их волю перевесил единственный голос. Тот голос, который Федька недавно слышал звучащим из дворцового окна и искаженным ненавистью, а еще раньше запомнил с памятной встречи в заснеженном лесу под Севском, куда, в польский лагерь, его привезли связанным и полоненным…

– Эй, кто говорил! – властно и уверенно позвал сидевший у башни человек. – Приблизься, я дозволяю! Ступай ко мне со товарищи, даю слово не чинить вам зла.

Так достойно и горделиво мог говорить с высокого трона полновластный владыка или вождь неисчислимого войска с боевого коня, а не гонимый, затравленный полукалека, у которого осталась лишь горстка верных людей. Нечто такое было в этом дивном человеке, что не давало Федьке и его людям презирать его, несмотря на все его вины и преступления.

– Стойте крепко, братцы! – наставил молодой сотник своих не менее молодых бойцов. – Случаем чего я вам и оттуда приказ отдать сумею, здесь близко. Ну, Ванька, ребята, пойдем, что ли, полюбезничаем с Гришкой-еретиком. Авось да подтянется по тому времени наша сила… Ну где же он, Татищев этот, где сыны боярские?! О князе Шуйском уж и сказа нет… Вот засада! Весь Кремль голью да разбойниками набили, а воевать некому…

Так он бормотал себе под нос, неспешным шагом пересекая Житный двор под недобрыми взглядами стрелецких глаз и холодящим кровь взором черных глазков пищальных дул. Ванька Воейков и Васька Валуев шагали в молчании, братаны Мыльниковы сопели, а Прошка Полухвостов, кажется, бормотал под нос молитву…

Стрельцов, расступившихся по повелительному движению руки самозванца, Федька едва заметил. Его глаза встретились с воспаленными от боли глазами человека в заляпанном грязью польском платье, с обвязанной ногой и слипшимися в крови волосами, сидевшего у замшелой кирпичной стены, и не могли более оторваться, словно колдовская сила остановила их. Голова сама склонилась в поклоне, и каким-то боковым зрением молодой сотник увидел, что люди его тоже поклонились.

– Помню тебя! – первым заговорил самозванец. – Тебя ко мне в день перед Добрыничской битвой разъезд с поля притащил. Дерзок ты был, сбежал ловко! Вижу, вышел из тебя добрый воин.

Федька снова поклонился, не находя слов, чтобы сказать то, зачем пришел.

– Что замолк, будто камень проглотил? Говори! – повелел тот, кого язык уже не поворачивался назвать «самозванцем».

– Господин… – начал Федька с трудом, найдя, наконец, надлежащее обращение. – Господин, покорись! Сдавайся! Князь боярин Шуйский здесь, с ним многие и знатные люди – Татищев Михайло да Салтыков…

– Et tu quique, Brute![90] – горько усмехнулся низложенный властелин.

– Чего? – не понял Федька. – Что рек, господин? Так ты сдавайся лучше! Тебя на расправу не выдадут, бояре тебя судить будут… Наверное… Я так разумею…

Вчерашний царь всея Руси вдруг от души, по-молодому заливисто рассмеялся, и смех его прозвучал в тот миг так дико и страшно, что даже верзила немец, стоявший подле, вздрогнул и с изумлением уставился на господина: не спятил ли, часом?