– Кажись, попали, братцы! Кокнули еретика, как жабу!

– Да нет, не кокнули, он только обосрался!

– К Маринке своей побег, портки менять!

– Эй, Гришка-расстрижка, высунь харю-то, а то я пальнуть не успел!

Федька трясущимися руками пытался перезарядить пистоль, зелье сыпалось из хоботка пороховницы на руку, мимо ствола. Но душа вдруг стала спокойной, холодной, злой. Слова приказаний сами слетали с губ:

– Ванька, двери тут крепкие, прикладом не возьмешь. Надобно бревно сыскать, да потяжелее. Заместо тарана… Прошибем!

– Федя, глянь, – не совсем твердым голосом отозвался Воейков. – Остальные-то… Стоят и смотрят, аспиды! Ни туды, ни сюды…

– Пущай смотрят. Ну их к бесу! Сами управимся…

– Эй, эй, дворяне! – раздался вдруг чей-то удалой развязный голос. – Чегой-то сами? Нам тоже охота с Гришкой-расстрижкой топориками в лапту сыграть!

На крыльцо взбежал хмельной молодой мясник – румяный, вихрастый, в красной рубахе, в засаленном кожаном переднике. В толстенных волосатых ручищах он вертел, словно игрушку, тяжелый топор с широким лезвием, весь в брызгах крови – не поймешь, человечьей ли, бычьей ли… Следом за ним валила густая ватага посадских – самых отчаянных голов, кабацких забияк, которым после чарки сам черт не брат. С матюгами они волокли тяжелые ломы и секиры.

– Посторонись-ка, начальный! – Мясник без всякого почтения подвинул Федьку плечом и с размаху громыхнул топором в дворцовые двери. Набежавшая ему на подмогу буйная братия дружно взялась громить и раскачивать створки. И, как первый обрушившийся в горах камень страгивает неудержимую лавину камнепада (сам Федька в горах не бывал, от заезжего гостя из земли грузинской слыхал, больно тот красно рассказывал о горных вершинах до поднебесья!), так следом за первой ватагой хлынула к царским палатам вся толпа – сотни, тысячи душ.

Василий Иванович Шуйский спешился и, передав поводья коня холопу, подошел неспешно, словно хозяин, – посмотреть, как работники его труждаются. Сыны боярские окружали его плотным кольцом, не пуская до князя-боярина подлый народ. За его спиной теснились братья Голицыны, Салтыков, Татищев, другие вожди мятежа.

– Эй, народ! Постой браму крушить! – закричал вдруг из выбитого дворцового окна зычный и сильный голос. – Умолкни! Се аз рек, боярин Петр сын Федоров Басманов! Осади назад – я выхожу!

То ли сила этого властного и бестрепетного голоса была такова, то ли имя прославленного воеводы, не раз заступавшегося перед самозваным царем за православный люд, было таково, что разбойный крик на площади стих и люди послушно отступили с крыльца. Федька махнул своим молодцам, чтобы они встали на ступенях, как бы ограждая дорогу именитому переговорщику.

Порубленные двери распахнулись и тотчас вновь захлопнулись, выпустив на красное крыльцо Петра Басманова[83]. Он был одет по-русски, в красный, богато расшитый галунами и кистями кафтан, с саблей у бедра, однако без шапки, и легкий утренний ветерок чуть шевелил его густые темные кудри. Окинув взглядом множество обращенных к нему лиц и едва задержавшись глазами на Шуйском (тот нервно дернул себя за бороду и отвернулся), Басманов спросил, казалось, негромко, но так, что его услышали и задние в толпе, стоявшие подле самой звонницы Ивана Великого:

– Чего хочешь ты, народ православный?

– Не хотим злого еретика Гришки Отрепьева! – высоким срывающимся голосом выкрикнул за всех Михайло Салтыков.

Народ подхватил его призыв нестройным смутным хором. Воспользовавшись тем, что стоял ближе всех к Басманову, вставил свое слово и Федька:

– Справедливости хотим! Почто ни в чем не повинного мужа, ученого дьяка, убил?

Басманов обернулся к нему, словно счел этот вопрос наиболее достойным ответа:

– То не я убил! Немчин Фюрстенберг алебардой ударил, я помешать не поспел…

– Немчин?! – вспыхнул Федька. – Так скажи ему, пусть на меня выходит, меня убить! Я-то при сабле!

Но Басманов уже не слушал его. Воздев руки и раздвинув ими угрожающий гул толпы, он горячо заговорил голосом, который привык потрясать поля сражений:

– Почто не хочешь царя Дмитрия Ивановича, народ московский? Почто ругаешь и лаешь богопомазанного властителя Руси? Он ли не был милостив к тебе? Дал посадским да торговым людям многие вольности, а холопам обещал послабления! Рассыпал тебе злато, поил вином, веселил тебя играми и потехами!

Кое-кто в толпе, переглядываясь, согласно закивал. Иные, напротив, злобно грозили Басманову кулаками и оружием:

– Не надобно нам от еретика вольностей! Не видано было на Руси святой плясок бесовских! Скоморох твой царь!! Ляхам продался!!! Выдай нам плута и обманщика!

Но поколебать Басманова, не оказывавшего страха даже перед вражьими полчищами, было непросто. Он протянул руку к боярам, стоявшим под крыльцом, и обратился к ним:

– Господа отцы и братья! Не вижу среди вас единого, кто не был бы обласкан и щедро жалован царем Дмитрием! Ты, Михайло Салтыков, кого он называл другом и поверял в державные замыслы свои! И ты стоишь здесь, средь мятежа, требуешь его венчанной головы и смеешь поднять глаза? Ты, Татищев! Не ты ли был милостиво прощен государем на пиру за свои хмельные и предерзостные крамолы на него, хотя Грозный пробил бы тебе посохом башку, не вставая из-за стола? Ты, князь Шуйский! Не ты ли ждал лютой смерти на Лобном месте за вины свои, не тебя ли надежа-государь помиловал и очистил от всех вин по великой своей доброте и милосердию? Не взял ни казны, ни имения, ни чести твоей! Так ли карали своих ослушников кровавый Иван и злодей Бориска?

– Твой царь – самозванец! Он поругал православную веру! – не совсем уверенно подал голос Шуйский. Федьке, жадно ловившему каждое слово, показалось, что и возразил-то князь-боярин больше для того, чтобы не совсем позорно было пойти потом на попятный.

– Не клевещи, князь Василий! – грозно сверкнул очами Басманов. – Слушай, народ, и вы, бояре да дворяне! Наш надежа-государь верен православной вере! Вам ведомо, как усердно отправляет он все обряды Святой Соборной и Апостольской Церкви нашей! Узнайте, что вечор царь Дмитрий Иванович изгнал лукавых латинских иезуитов, истинно злоумышлявших на православную веру…

Смятенный шум пронесся над толпой при этом известии… Но прежде чем Басманов успел продолжить, в воздухе со свистом мелькнуло нечто похожее на светлую полоску стали, и вернейший защитник царя Димитрия ухватился за горло, со свистом выхаркнул черную кровь. Меж ключиц у него торчал, засев по самую рукоятку, тяжелый длинный нож Михайла Татищева. Федька, остолбенев, с ужасом смотрел, как прославленный воевода тяжело пал на колени, попытался непослушными руками вырвать из раны оружие. Но тут к нему с ликующим криком бросился, скача через две ступени, Татищев и, вцепившись Басманову в волосы, рванул тяжело раненного на себя, сбросил его с лестницы вниз.