– Разве ж он пойдет, дьяк? – изумился Федька. – Погибнешь только зря! Кто ж сам с престола царского слезет? Разве что Грозный слезал, и то для прельщения и потехи своей кровавой!

Тимофей Осипов только глаза к небу возвел и так сказал:

– По слову человеческому никто от власти мирской не откажется. А воле Божьей противников нет! Уповаю, что не я, многогрешный, днесь самозваного Димитрия к ответу призову, но глас Божий, чрез уста мои недостойные вещающий!

Тут понял Федька, что без смысла ему с дьяком Осиповым далее беседовать. Либо в уме человек повредился, либо действительно мученический венец на нем. Да тут и набатом сполошным по всей Москве ударило, и не до разговоров стало. Такой звон кругом пошел, как на пожар никогда не звонили! Это после уж Федька узнал, что первыми у Илии Пророка на Ильинке в колокол ударили, сам Шуйский пономарям приказал. А тогда показалось: вся Москва-матушка звонит, звучит голосом медным, зычным, зовет сынов своих на славу и на смерть, молит постоять за древние святыни свои, простирая к небу старческие руки потемневших от времени колоколен.

– Гойда-гойда, братья! – зыкнул Федька по-старинному, по-опричному, махнул своим молодцам нагайкой. – В намет!! Поспешай!!!

Хлестнул коня плетью, помчался вперед. За ним – Ванька Воейков с молодецким гиком, Васька Валуев с ухарским посвистом, знаменщик Прошка Полухвостов со значком, а на значке – святой Маврикий на коне белом да в латах златых, точь-в-точь таков, как Федька его ночью видел! Рванула вскачь сотня, только брызги из-под копыт (на Москве завсегда, когда не снег, то лужи)! А вокруг уже бежал, многолюдствовал, поднимался по набату посадский люд. Ярыжные[75] да десятские в тулумбасы[76] колотили, собирая со своих улиц, со слобод сермяжную рать, да орали на все голоса, кто во что горазд:

– Вставай, православные! На вора-самозванца Гришку Отрепьева!

– В Кремль, люди московские! Там ляхи богопомазанного царя Димитрия жизни лишают!

– Братцы, бей смертью латинов да лютеров! Баб ихних на потеху, добро на распыл!

– К оружию, народ! А куда да на кого – не спрашивай! Беги, дурак, куда все бегут!

Посадский люд валом валил на улицы, да все оружные – у ремесленных да торговых людишек завсегда припрятано, чем от лихих людей оборониться! И нынче бежали – кто с секирой, кто с широким копьем-рогатиной, а иные – с луками или с огненным боем. Гомон стоял такой, как на базарный день, однако в общем крике все отчетливее слышался единый призыв: «Бей ляхов! На смерть латинам!» Бабы, как водится, голосили и висли у своих кормильцев на ногах: «Не пущу!» Их гнали прочь пинками да матерщиной: «Пусти, ведьма, зашибу!»

Попадались, однако, и другие ватаги – с дрекольем, с дубьем, рожи лютые, волосы да бороды в колтунах, сами в рванине, а за плечами уже мешки с ворованным барахлом. Кое у кого болтались за опоясками самодельные кистени – верный признак разбойных людишек. Шли они все больше переулками, перекликаясь злодейским посвистом, и рвался им по пятам чей-то жалкий и заполошный крик: «Ой, православные, ограбили меня! Ой, убивают!»

Федька придержал было сотню да за саблю взялся: изрубить-разогнать бы воров, чтоб честной люд не обижали, – дело недолгое, на войну все равно не опоздаешь! Да в ту пору нагнал его дьяк Осипов, что не больно-то ловок в седле был и поотстал.

– Остынь, сотник! – молвил строго. – Сам свет Василий Иванович Шуйский колодникам да острожным сидельцам нынче волю даровал и велел им ослушников своих без пощады бить! Али ты приказ князь-боярина порушишь?

Не порушил Федька боярской воли, только задумался крепко. А ехидный Ванька Воейков, пуще того, шепнул ему украдкой:

– Экое у нас нынче войско великое – шпыни[77] да голь!

На Якиманке, как и сулил дьяк, встретили сотню сынов боярских[78], также дворового князей Шуйских полка. Тоже больше по названию «сотню» – их далеко и до пятидесяти не дотягивало. Были они мрачны и похмельны: как видно, с вечера не Святых Тайн, а хмельных медов да браги солидно причастились. И тоже – все больше молодежь, кто повзрослей да поумнее – по имениям своим сидел, под ляшские сабли лезть не спешил. Только сотник их был уж немолод, седина в бороде серебрилась. Съехались они с Федькой, поздоровкались по новому обычаю – за руку, как у немцев да у ляхов водилось (добрый обычай, его впору и оставить). Поговорили с минуту, больше недосуг было. И так поняли: смогут в добром согласии один подле другого биться, плечом друг друга подпереть. Хорошего вояку сразу видать по повадке! Дальше обе сотни вместе пошли, до самой Красной площади. Вскачь уже не гнали, трусили мелкой рысью. Должно быть, сыны боярские вчерашний хмель растрясти боялись!

Народ повсюду рогатки через улицы ладил, а где и возами дорогу запружал. Приходилось лаяться матерно, плетьми да саблями грозить, чтоб разгородили. «Не взыщи, начальный человек! – оправдывались посадские головы. – Это мы от вершников ляшских бережемся, дабы конны в Кремль на подмогу своим не пошли!» Сие по уму было, что и сказать…

А дальше все не так пошло, криво как-то, гадко, страшно. Не как ждал Федька с молодцами его, а как завсегда на войне бывает! Славы не было, лишь смятение великое и смертоубийство – тупое, звериное, жестокое. Не сыграли в Кремле тревогу серебряными голосами ляшские трубы, не хлестнул со стен свинцовый град, не распахнулись Успенские ворота, выпуская на сечу сомкнутые ряды латной конницы польской. Чего бы им было распахиваться, коли и так были настежь раскрыты, при них – ни воротников, ни стрельцов, народ толпою туда-сюда ходил, словно не знал, где приткнуться, что свершать. Облупленные стены Кремля жалко щерились пустыми бойницами, только воронье с зубцов мудро поглядывало на безумства людей. Вороны на Москве людишек не страшатся: людишки-то больше друг на друга силки ставят!

По всей Красной площади уже вовсю веселье шло: посадский люд да рвань всякая толпою лавки да лари торговые крушили, аж треск стоял. Не для грабежа – по раннему часу в них ни купцов, ни товара не было – так, для удалого разбоя! Подле Иверской Божьей Матери первым делом кабак разнести успели. С веселой бранью, с прибаутками катили на площадь бочки с хлебным вином, разбивали да прямо из бочек и пили – кто из горсти, кто из шапки. Одна бочка вовсе распалась – так с земли пили, из луж, чисто свиньи. Федьке сперва показалось, что на воротах кабака кукла тряпичная болтается, вроде той, какую скоморохи показывают. Потом догадался: человек это, удавленник. Целовальника[79], что ли, вздернули за то, что ляхам горилку продавал… На площади тоже кого-то били, и дубьем, и ногами. Он выл. Весь в кровище да в грязи – не поймешь, поляк ли, свой ли.