– А ведь, кажется, это ты тогда была, пани Марина… – насилу вспомнил он.

Марина подняла на Федора залитое слезами недоумевающее лицо.

– Когда? О чем ты, пан?

– В тот день, когда нас Васька Шуйский в Кремль повел, на самозванца.

– На царя Димитра?

– На Димитрия али на самозванца – нынче какая разница! – вздохнул Рожнов. – Самозванец ли он был, венчанный ли государь Димитрий Иванович – кто теперь разберет! Мертв он, но мы-то живы… Мы тогда в кремлевские палаты ворвались, его искать стали. А там паненки какие-то только со сна, раздетые да простоволосые, бегали. Кричали они громко. Понятное дело, от страха…

– Я не кричала… – гордо сказала Марина, и глаза ее снова яростно полыхнули, как разящая сталь.

– Ты не кричала, точно. Ты по лестнице поднималась. Быстро так, торопилась словно. Мужа своего, наверное, искала.

– Хотела найти, воин. Но не успела! Не было мне на то Божьей помощи! Какой-то московит меня грубо оттолкнул, к лестнице прижал и сказал…

– Сказал: «Уходи, паненка, с глаз, а то пришибут тебя невзначай!» – продолжил Рожнов. – Так было, верно?

– Так…

– Так это я был, – сказал Федор и горько рассмеялся. – Неужто не вспомнишь? Так вот мы, оказывается, какие с тобой давние знакомцы!

Марина молчала. Долго. Смотрела на сотника, тяжело дыша. Словно не понимала, кто они теперь друг другу – враги или друзья. А может быть, просто чужие? Нет, не чужие… Непохоже.

– Я тебя узнала, воин, – сказала она наконец. – Только если бы ты меня тогда не остановил, я бы умерла вместе с Димитром! И была бы ныне вместе с ним – на небесах!

– А ежели не на небесах?! – горько усмехнулся сотник. – Больно легко, должно быть, у вас, у ляхов, на небеса идут. А ежели в аду кромешном?

– Димитр не заслужил ада. Он был добрый и милостивый государь. Слишком милостивый. Оттого и погиб. Он не должен был миловать этого подлого старика, Шуйского, причину всех наших несчастий!

Марина сказала это резко и жестко, словно из пищали выстрелила, а потом отошла к стене. Стояла там, раскинув руки, точно распятая. Молчала.

– А второй самозванец, что в Тушинском лагере стоял, – спросил сотник, – тоже добрый и милостивый был? С добротой душевной Русь грабил, так?!

– В Тушинском лагере был другой человек, не Димитр… – неожиданно призналась Марина. – И я его оправдывать не стану. Только Русь тогда все грабили. Брат на брата шел, русский на русского, а не только ляхи да Литва с Москвой бились! Сам знаешь – тушинский царь ляхов позвал, а Шуйский – шведов привел… На всех кровь была – все виноваты. Одни города за тушинского царя стояли, другие – за этого проклятого лжеца и убийцу, Шуйского! К нам шли, чтобы вероломному Шуйскому не служить. Сам знаешь, каков он – все клятвы преступил и нарушил. А сколько крови на нем было?! Он у женщин многих простых, холопского звания, что дитя носили, велел животы взрезать, младенцев недоношенных вынимать да в землю закапывать – там, где его войска с тушинскими биться будут. Чтобы его войскам удача была! Только не было ему удачи, пока тушинского царя не убили.

– Я, пани Марина, и сам Ваську Шуйского не больно жалую, – признался Рожнов. – Есть у меня к нему счет давний, незакрытый. Только ты тогда тушинского царя чудом спасшимся Димитрием Ивановичем и супругом своим называла. А нынче что – отрекаешься от него? Али ты не тушинская царица? Али тушинцы милосерднее, чем Васькины войска, были? Людишек простых не топили, не вешали?

– Я хотела отомстить! – яростно вскрикнула узница. – За Димитра, за себя, за наших друзей! За всех тех, кого вы убили, растерзали тогда, 17 мая, за тех, над кем надругались! Я имела право на месть! Но я никогда не одобряла излишней жестокости, я просила щадить невинных! Только кто меня тогда слушал? Тушинский царь? Ян Сапега? Лисовский? Каждый был сам за себя. Все зверствовали. И ваши, и наши. Все в крови по колено, а может, и поболе.

– Ну и тешься теперь своей местью! – скорее сочувственно, чем ожесточенно сказал Рожнов. – Что же тебе нынче еще остается? Только лучше бы тебе да ляхам твоим было в отчизну воротиться, когда отпустил вас Шуйский на все четыре стороны…

– Лучше… – неожиданно легко согласилась Марина.

– Так почему не воротились? От границы назад поехали, к вору этому, самозванцу второму, в Тушино?

– Поначалу я думала, что это и вправду Димитр… Что спасся он, чудом. Как тогда, ребенком, в Угличе. Ехала в карете и пела от счастья. Я ведь любила Димитра, воин…

– А потом?

– А потом, почти у самого Тушина, подъехал к моей карете шляхтич один. Молодой такой да статный. Сказал он: «Пани Марианна, не супруг ваш в Тушино лагерем стоит, а совсем другой человек… Это не царь Димитр». Я поначалу шляхтичу этому не поверила, а когда в Тушино въехали и нас тамошний царь встретил, я сознание потеряла. Не Димитр это был… Но батюшка мой, пан Ежи, так рассудил: нужно назвать самозванца царем Димитром, чтобы отомстить. За подлинного Димитра, за всех нас. Я и назвала… Тушинский самозванец не чужой человек нам был. Близкий. Царя Димитра доверенное лицо и секретарь. Богдан Сутупов, дьяк. Он 17 мая из Кремля потайным ходом ушел. Многие тайны знал. Я его тенью Димитра называла. И решила: ежели не сам царь и муж мой спасся, так хоть тень его спаслась! И пусть эта тень за Димитра отомстить поможет!

– Великий грех ты на душу взяла, пани, когда так солгать решилась.

– Грех… – согласилась Марина. – Только не тебе меня судить, воин. Ты не священник, да и я не на исповеди. Уходи… Одна я хочу побыть.

Сотник поклонился ей в пояс – как боярыне московской или того выше, царевне. Хоть не стоила она такого поклона, а все же поклонился. Сам не понял почему. В дверях сказал:

– Коли нужно будет что – позови.

– Позову… – ответила Марина. – Надоело мне со стенами разговаривать… Все-таки ты живой человек, хоть и враг.

– Не враг я тебе, пани, говорил уже! Аль не поняла?

– Но и не друг, верно?!

– Так, не друг…

– Оставь меня тогда с Другом, пан…

– С каким еще другом? – не понял сотник.

– С Господом Богом! Помолиться мне надо…

Рожнов накрепко запомнил тот грозный и кровавый день, когда московский люд поднялся с боярами убивать самозваного царя Димитрия Ивановича и незваных гостей-ляхов. Впечатался он в память, словно проклятый глубокий шрам на бедре – в жилы, в кости, в мясо, притупленной временем болью, которая нет-нет да и прорвется, выматывая душу, не стихая, не уходя.

…А звался он тогда еще просто Федькой, и никому бы на ум не пришло величать его иначе! Только девятнадцатый год пошел новоиспеченному сотнику, волос на усах да на бороде еще не закрутел, мягок был и кудрился. Девкам развеселым и молодухам смелым, блудящим, больно нравилось с кудельками этими пальчиками играться! А он, Федька, горделив зело тогда ходил, голову держал соколом, глядел кречетом, шапочку на ухо заламывал так, что чуть набок не падала, рукою же все на саблю важно опирался, дабы знал всяк встречный, что начальный человек идет! И было от чего гордиться: в столь младых годах – уже сотенный голова, и сам боярин Василь Иваныч Шуйский жаловать его изволил, в дворовый свой полк поверстал. Хотя, по разумному суждению, не сотня у Федьки была, а слезы одни! Тридцать два человека всего дворян из прежней-то сотни у него набралось, сплошь такая же желторотая молодежь, а холопов и вовсе ни одного. Разбежались холопы-то лучшей доли искать… Вся страна тогда ее искала, и всяк по-своему!