– На погибель подголоску самозванцеву! – заорал он, прыгая на еще трепещущее тело и топча его ногами. – Бей изменника, кто в Бога верует!

На упавшего Басманова тотчас злобно накинулись десятки людей. Федька со страхом и омерзением отвел глаза. Одно он мог утверждать потом совершенно точно: знаменитый воитель до конца остался тверд, не подарив своим убийцам ни вопля ужаса, ни стона боли…

…Приволокли толстенное сосновое бревно, которое, как видно, заготовили, чтобы топить печи во дворце, да не успели напилить на кругляши. Дюжина здоровенных мужиков враскачку, утробно ухая в такт ударам, принялась раз за разом впечатывать этот самодельный таран в створки ворот. На крыльце распоряжался Михайло Татищев, как видно, привезший из посланства в Кахетинское да Картлийское царства не только умение ловко метать ножи, но и изрядную долю мужества. Собрав вокруг себя Федькиных дворян да сынов боярских из другой сотни, он деловито распоряжался:

– Как падут врата сии, вы, люди ратные, разом с огненным боем и входите! Коли немецкая стража сразу не сдастся – бей смертью! Наипаче же сразу идите в покои лжецаря и царицы и имайте обоих… Кто противиться станет – бей смертью!

Остальные бояре, и в первую голову сам князь Шуйский, молча торчали под крыльцом и, задрав бороды, смотрели наверх. Их вполне устраивало то, что руководить святотатственным сокрушением царского дворца станет кто-то иной, они же – пожнут плоды.

– И-и-и-ух!!! – вдарили в двери самочинные таранщики. Им ответил надсадный, протяжный скрип. Медленно, словно нехотя, одна из створок дворцовых дверей завалилась вовнутрь. Вторая повисла было на одной петле, но ее докончили топорами.

– Пошли, братие!!! – призывно крикнул Михайло Татищев, выхватил из-за пояса длинную пистоль персидской работы с затейливо выложенной перламутром рукояткой и первым бросился в темный провал дверей. Федька, его молодцы, сыны боярские со своим немолодым сотником, какие-то посадские смельчаки с рогатинами и секирами – все хлынули следом. Знаменщик Прошка Полухвостов сделал древком сотенного значка какой-то хитрый прием, и святой Маврикий на своем белом коне гордо вплыл в царские покои, не поклонившись, а только став как бы меньше ростом. Ловок был Прошка со знаменем, всегда умел носить его прямо, ратоборно. Никогда не кланялся святой Маврикий, ни в сече, ни на походе, ни под низкими сводами самого мрачного вертепа…

В полутемных сенях царских покоев их встретил гулкий лязг и стук железа. Дюжины три нарядных немцев-алебардщиков, сбившись кучей в углу, бросали под ноги победителям свое оружие. На наглых бородатых рожах этих спесивых наемников застыло непривычное выражение страха и растерянности.

– Erbarme dich über uns![84] – раздались испуганные грубые голоса. – Ваш змилуетца над нас! Ми здавайтц наш заднитца!..

Стражников окружили, с угрозой наставляя оружие, а кому и отвешивая увесистые пинки.

– Wo Majestät? Verstehen?[85] Где самозванец, отвечай, колбаса! – спрашивал Татищев, размахивая своей изукрашенной пистолью.

Несколько дрожащих рук неопределенно указали в глубину покоев:

– Kaiser бежаль zurück!.. Бежаль в зад!!! З ним Herr Hauptmann[86] Фюрстенберг…

Татищев властно махнул рукой сынам боярским и дворянам:

– Ищите! Он не мог далеко уйти!

Федька и немолодой сотник сынов боярских быстро и деловито поделили дворец:

– Ну, сотник, давай со своими дворянами в горние покои!

– Добро! А ты со своими – по приземлию[87] да по службам[88] пошарь: может, там самозванец сныкался.

Вековая тишина роскошных царских палат рассыпалась мелкими осколками от грохота тяжелых воинских шагов, переклички сильных голосов, лязга и стука железа. Где-то вспыхнул и замер пронзительный женский крик: как видно, какая-нибудь из панночек двора царицы Марины спросонья да со страху выскочила прямиком на воинских людей…

Федька со своими бросился в темный простенок, к узкой каменной лестнице, ведшей наверх. Впереди внезапно мелькнула белая маленькая фигурка, неловко прыгавшая вверх по ступеням, – женская, и прехорошенькая, сие было сразу видно. Федька было закрестился, подумал: призрак какой-нибудь из злосчастных мучениц дикой похоти царя Ивана Васильича Грозного от их топота да гогота пробудился. Да быстро понял: живая это девица. Призрак-то парит легко, бестелесно, а ей, бедняжке, тяжко было по лестнице подниматься: рубашонка на ней заморского шелка, узенькая, снизу вроде как в оборку собранная. В такой не больно побегаешь: ноги запутаются! Подобрать бы ей подол да и помчаться во всю прыть, но гнушалась панна ножки свои белые, стройные злым московитам показать, спесива была.

– Гляди, братцы, мясо, мясо! – весело и разбойно закричал Ванька Воейков, который был сладострастен. – Имай польскую ярочку! Ой, лакома!

И действительно, фигурка у паненки была хоть куда, где надо – тоненькая, а где надо – соблазнительные округлости так и перекатывались под почти прозрачной тканью. И волосы из-под плата по спине вились – длинные, темные, словно волна… Загалдели молодцы, ручищи растопырили и бросились в угон девушке, забыв про самозванца и про службу свою воинскую.

Тут Федька понял: быть беде, коли не унять кобелей блудливых! Выхватил из-за пояса пистоль (благо вторая, заряженная, оставалась) и бахнул прямо в расписной потолок:

– А ну в строй, жеребцы! Не замай панночку, мимо пробегай!

Но бедняжка перепугалась, похоже, от грохота да от голоса его грозного, сомлела, ножки у нее подкосились, села она на ступеньки и личико ручками нежными закрыла – делайте, мол, звери лютые, что хотите, слаба я против вас! Федька первым подскочил, схватил девчушку за плечи, поднял и широкой спиной своей от охальников закрыл. Не совсем бережно получилось, к самым перилам притиснуть беглянку пришлось, дабы проходу воинского строя не помешала. Она задрожала вся, забилась, запищала, словно зверек малый, – боронилась, думала, видно, что он снасильничать ее хочет. Пришлось Федьке шустро припоминать польские слова, которые, бражничая с панами на Москве, выучил.

– Не бойся, панна, – сказал он ласково. – Никто тебя не тронет. Ты дай только войску моему храброму пройти!

А после, через плечо, по-русски да с матюгами:

– Ну, живо наверх, бездельники, так вас растак!!

Отпуская походя сальные шуточки и ехидные смешки, сотня протопала наверх. Вот и два замковых, пыхтя, пробежали – братаны Мыльниковы, Митрошка да Ерошка, оба приземистые, вихрастые, драчливые, словно кочеты бойцовые. Их потом обоих под Клушином убили: как побежало от ляхов войско шуйское, не схотел Ерошка раненого брата бросить, их вместе гусары кончарами и посекли…