глухие удары сердца, когда ее прикосновение жгло ему руку, как огонь. И как стыдно ему в душе перед невозмутимым Комином за это чувство, каким бы невинным оно ни было, которое он питает к его жене. Но он прятал его глубоко в душе и давал ему волю только для того, чтобы заглушить боль, которая царапала вдруг по сердцу, когда перед глазами неожиданно вставала картина: суровые скалы, кругом ни души, и кто-то катится, катится с утеса и умирает в полном одиночестве, и нет рядом ни одного близкого человека.

— Отец-то мой, — сказал Комин, — сейчас за дядю Джеймса принялся, знаешь, Мико?

— Ага, — сказал Мико. — Слышал кое-что, только не все.

— Теперь он рассказывает, — продолжал Комин, — что слава о красоте и богатстве дяди Джеймса облетела графство Джойс и графство Коннот и невесты со всех концов страны валом повалили в Аугрис в надежде покорить его сердце.

Мико расхохотался:

— Да ну тебя! А дядя-то Джеймс знает?

— Кое-что до него дошло, — сказал Комин. — Но он, кажется, больше всех доволен, хоть при встрече с отцом и делает вид, что не разговаривает с ним. Прямо умора, когда они вместе.

— Сегодня он мне рассказывал, — сказала Мэйв. — «Поступило, — говорит, — сообщение, что на майский праздник в Аугрисе выстроилась длиннущая очередь женщин, имеющих виды на дядю Джеймса». Правда, странно, Мико, что с тех пор, как ты здесь побывал, все так его и зовут дядей Джеймсом?

— Да, — сказал Мико. — Только сразу видать, что ты женщина. Неужели нельзя закончить один рассказ, а потом уж начинать новый?

— Ха-ха, ну, вы с Мико как раз пара, — засмеялся Комин.

«Эх, если бы!» — подумал Мико и сказал:

— Ты извини, что я тебя перебил. Рассказывай.

— Ну так вот. Дядя Джеймс высовывается за дверь в полдвенадцатого — это когда он уже позавтракал, и помыл посуду, и испек себе пирог — и говорит: «Ну, пусть первая идет». Вот и входит роскошная брюнетка из Клиффорда, прямо шик один, а он смотрит на нее и спрашивает: «Говорить умеешь?» — «Умею», — говорит, и оскалилась. «Ну и убирайся отсюда ко всем чертям, — говорит дядя Джеймс, — ты мне не подходишь, и посылай следующую». Эта была уже шатенка, и пришла она из Костелло. «Говорить умеешь?» — спрашивает дядя Джеймс. «Какой там к черту разговор!» — говорит она. Ее-то уже, правда, предупредили, да она забыла. Ну, дядя Джеймс и ее выставил. Входит следующая, такая здоровенная девка из Леттерфрака. «Говорить умеешь?» — спрашивает он ее, а она только головой трясет. «Ха-ха! — смеется дядя Джеймс. — Это уже лучше. Слышишь?» — спрашивает он ее, и она кивает головой. «Ну и убирайся отсюда, — говорит дядя Джеймс. — Ты мне не подходишь, и пришли-ка следующую». Входит следующая. Она, оказывается, из Линэйна, и волосы у нее, как лен, светлые. «Говорить умеешь?» — спрашивает он ее, а она стоит истуканом. «Слышишь?» — спрашивает он ее, а она хоть бы что. «Это уже ближе к делу, — говорит дядя Джеймс, достает бумажку и пишет: „Писать умеешь?“» — «Умею», — пишет она в ответ. «Убирайся отсюда к черту, — говорит дядя Джеймс. — Ты мне не подходишь», — и погнал ее. Тут входит нежнейший цветок Утерарда. Она не говорит, не слышит, писать не умеет. «Все это так, — говорит дядя Джеймс, — но ходить-то ты можешь, поэтому убирайся отсюда к черту, потому что ты мне совсем не подходишь».

Они хохотали над тем, как она изображала Тига, его манеру поглаживать усы и сплевывать после каждого эпизода. У нее даже голос хриплым стал, и так же, как он, она имитировала говор и жесты каждой из женщин.

— Это все? — спросил Мико.

— Нет, далеко не все, — сказал Комин. — Только дальше он еще не придумал.

— Ну, вот мы и пришли, — сказала Мэйв, — и хоть вы мне и не желаете верить, а все-таки я единственная в мире женщина, для которой дядя Джеймс готов на что угодно.

— Посмотрим, — сказал Комин, толкнув ворота.

Дядя Джеймс был дома. Он упаковывал бутерброды в коричневый бумажный пакет, который потом надо было еще обернуть клеенкой, чтобы бутерброды не промокли. Он нисколько не постарел. Спина его согнулась в дугу, и был он в той же самой овчинной куртке, которую носил еще семь лет тому назад. Но, как всякая хорошая вещь, она с годами только пожелтела, стала более плотной и пропахла торфяным дымом. Он перестал паковать и приветствовал их.

— Это вы, лодыри? Наконец-то! — сказал он. — А я уж думал, мне придется одному сражаться с океаном. Можно было догадаться, что без женщины тут не обошлось.

— Дядя Джеймс, — сказала Мэйв, подходя к нему поближе и глядя ему прямо в глаза. — Вы меня на рыбную ловлю с собой возьмете?

Дядя Джеймс заметил, что она подмигивает, и взглянул на молодых людей, стоявших в дверях с выжидательными усмешками.

— Мэйв, душечка, — ответил он, — этим ты окажешь мне большую честь. Я буду счастлив, если ты пойдешь с нами на лов.

Тогда она повернулась к ним. Усмешки исчезли. От удивления они даже рты разинули.

— Видали? — сказала Мэйв победоносно. — Что я вам говорила?

Они собрали свои узелки, и дядя Джеймс протянул руку к керосиновой лампе, висевшей на стене, снял ее с гвоздя и поставил на стол. Прикрыл согнутой ладонью стеклянный колпак, задул фитиль, и они оказались впотьмах.

Узкая вьющаяся тропинка привела их к полю, где днищем вверх лежала байдарка, и Мико с Комином вскинули ее на широкие плечи, затем подсунули под нее головы и пошли к берегу. Забавная получилась картина — будто идет большой черный жук на четырех ногах, одетых в штаны. Мэйв так им и сказала, заглянув со смехом внутрь.

— Слушай, — зашептал Мико, — как это ты его обработала? Ну-ка, расскажи, как это тебе удалось его обработать?

— Если ты собираешься любезничать, — сказал дядя Джеймс, — так мы с Комином и без тебя справимся. Пожалуйста, оставайся.

— Видал как? — сказала Мэйв.

Они спустили свое суденышко на воду около узенького причала, который дядя Джеймс сам смастерил в бухточке среди скал, недалеко от мыса, достали весла, вставили их в уключины, разложили снасти и провизию. И