— Деда, ужинать! — потом придвинулся к столу и взялся за нож и вилку.

Микиль протиснулся мимо него и сел. Стол отодвинули от окна так, чтобы все могли разместиться. Микиль сидел со стороны входной двери. Он был такой громадный, что один занимал всю эту сторону стола. Напротив, как самые щуплые, сидели вместе дед и Делия.

Дед спустился из комнаты и молча направился к своему месту. Проходя мимо Мико, он положил руку ему на плечо.

— Что, Мико, хорошие были похороны? — спросил он, садясь.

— Хорошие, деда, — ответил Мико. — Народу пришло уйма. У него очень много друзей было.

— Гм… — пробурчал дед.

— Такой молодой был, — сказал Микиль. — Слишком он молодой был, чтобы помирать.

— Чего это ты там? — сказал дед. — Ну, умер, ну и что?

Все обернулись к нему.

— Что такое смерть? — спросил он, обращаясь ко всем. — Мало нам отпущено времени, ох, как мало, если взглянуть, скажем, на камень, хоть даже на тот, что море год за годом точит. Сколько надо морю точить скалу, чтобы она превратилась в гальку? Целую вечность. А как вспомнишь про луну да про солнце, так и видишь, что срок этот совсем не такой уж большой. Подумать только, ведь даже лодка, что сделана из дерева, лодка, которая гниет от морской воды, и та живет дольше человека. Верно я говорю, Микиль? Господь молодых любит.

— Что правда, то правда, отец, — согласился Микиль, подцепив на вилку дымящуюся картошку, которую Делия вывалила из горшка на середину стола.

Тут поднял голос Томми.

— Что ж, надо полагать, Господь любит молодых коммунистов, — сказал он, — если он польстился на Кюсака.

Три пары глаз поднялись от тарелок и уставились на него, так что он заерзал на стуле и даже покраснел слегка. Дед снова заговорил, словно и не перебивал его никто.

— Чудно было бы на небесах, — сказал он, — если бы не было там молодых в придачу к старикам. Получилось бы вроде богадельни в Люгри: сунули тебя с одними бородатыми дедами, и живи, как знаешь, так что, видишь, надо подбирать с толком, чтобы всех было понемногу.

— А я считаю, что с такими идеями и до коммунизма недалеко, — громко перебил его Томми. — Во всяком случае, взгляды у него были по меньшей мере странные. Он, видите ли, всем в нашей стране был недоволен. «Да кто они такие, — рассуждал он, — чтобы затыкать мне рот! Ничего не понимают, а туда же лезут». А я говорю вам, — продолжал поучать Томми, размахивая вилкой, — что для самого Кюсака это, может быть, лучший выход. Слишком уж он в глубокие дебри зашел. Голова у него работала не в том направлении. Все эти высокие идеи с переустройством вселенной, безусловно, ни к чему хорошему не могли привести. Я с самого начала заметил в нем какой-то выверт. Я сразу же понял: что-то здесь не то. Глаза у него были какие-то возбужденные, и никогда он на месте спокойно усидеть не мог. Так и дергался весь, как на веревочках, с утра до ночи. Да, я знал, что он человек неуравновешенный, но что он проявит такое недомыслие и безответственность и совершит в конце концов самоубийство, я не ожидал. Никакого величия в том, чтобы броситься со скалы, нет. Это трусость, и больше ничего. И если вы стараетесь уверить меня, что Бог поджидает вашего Кюсака на пороге рая с распростертыми объятиями, то ищите себе других дураков.

Пронзительно завизжала Делия.

— Микиль! — кричала она. — Да останови же ты его!

Мико пригнулся над столом, весь сжавшись, как перед прыжком. Протянув через стол длинную руку, он крепко ухватил Томми за лацкан пиджака и рванул так, что Томми невольно поднялся на ноги, а другой, сжатой в кулак, рукой замахнулся, чтобы ударить его по лицу. Он был бледен, глаза налились кровью. Микиль схватил занесенную руку, но удержать не смог и лишь ослабил удар. Удар пришелся сбоку по голове, и Томми повалился навзничь, увлекая за собой стул, за который зацепился ногой. Он лежал на полу, оцепенев от страха, упираясь головой в выбеленную стену, и только глазами поводил. Мико выдирался из рук отца. Дед держал его с другой стороны. Сквозь стиснутые зубы прорывались слова. Мозг не поспевал за словами, они были почти бессвязны.

— Эх ты, граммофон, — захлебывался Мико, — граммофон ты, и больше ничего! Другие люди думают, а ты набираешь, набираешь это себе в голову, чужие-то мысли. Задолбишь их наизусть, а потом кто-нибудь заведет пластинку, а ты и пошел, и пошел: тра-та-та-та. Питер, Питер… У Питера свои мысли были, не чужие. Ты, подлая тварь, ты… Нашел, с кем равняться! Да ты подметки его не стоишь. Куда тебе до него! Куда тебе до него!

— А ну, замолчи! — выговорила Делия и, подскочив к нему, ударила по лицу. — Молчи ты, обезьянья морда! Молчи!

В глазах его потух бешеный огонек. Он выпрямился и взглянул на нее.

— Ладно, — сказал он, — зря я его ударил. Не хотел бить, да вот вышло. Пусть другой раз так не говорит. Питер настоящим человеком был.

— Просто тебе завидно, — кричала она, — потому что твой брат уродился умным и сможет в люди выйти, а не останется темным рыбаком!

— Вовсе нет, — сказал Мико устало.

— Уж я-то знаю, — не унималась мать.

— Делия, Делия! — старался успокоить ее Микиль.

— Чуяло мое сердце, — кричала она, ударяя себя кулаком в грудь, — видела я, как он на Томми поглядывает. Видела, как книжки его листает. Видела, как костюмы его на себя прикидывает. Да разве ж Томми виноват, что он умным уродился.

— Я пойду на лодку, отец, — сказал Мико, — подожду тебя там.

Он взял куртку и вышел.

— Все ваша работа, — напустилась она тогда на деда, сидевшего за столом и уплетавшего картошку. — Если бы не вы, так ничего бы этого не случилось.

— Ха! — сказал дед. — Теперь у тебя все виноваты, кроме твоего гения. Все-то ты видишь, только его пакостей не видишь. Ладно, вали на меня. Плевать я хотел. Об одном только я жалею, это что он ему как следует не надавал. Пойду-ка