мол, теперь со мной делается что угодно, и приходил в себя под отчаянные крики родителей, ломившихся в дверь: «Впусти нас, Питер! Питер, впусти нас, пожалуйста!» И он впускал, и видел их лица, и думал: «Значит, и в комнате мне не скрыться, потому что все равно я каждый раз пугаю их».

А приступы все учащались.

И вот он вспомнил вчерашний вечер. Вчера это было, что ли? Джо собиралась за ним зайти, и он молил: «О Господи, только бы этого не случилось сегодня, когда должна прийти Джо». Но стоит нарушить законы природы, и тут уже никакой Бог не поможет, и незадолго до прихода Джо он почувствовал, что его мозг начинает сковывать столь знакомая ему тишина, обычно предшествующая приступам. Тогда он вышел из дому по черному ходу, перелез через забор, и побежал по дороге за город, и бежал, пока не очутился среди большого поля, где, как он знал, никого обычно не встретишь. И он бросился навзничь на траву, и тогда начался звон в ушах и продолжался, вероятно, долго, потому что пришел он в себя только на рассвете. Может, он и уснул, обессилев после приступа. Во всяком случае, когда он открыл глаза, было светло и овцы столпились кольцом вокруг и смотрели на него, склонив голову набок, совсем как смышленые колли. Тогда он поднялся на ноги, и вначале ноги его не слушались, так что он пошатывался, и сказал: «Нет, так больше продолжаться не может, надо принимать какое-то решение…» — и пошел через сонный город.

Проходивший мимо гвардеец с любопытством покосился на него, и он обратился к нему и сказал: «Утро какое сегодня хорошее!» И пошел дальше, и почему он оказался у доков, он и сам не знал — просто пошел по Лонг-Уок и вспомнил день, когда познакомился с Мико, ну и свернул к докам. А там аранский пароходик разводил пары, и он подумал, что, может, тут как раз и кроется выход. Он хорошо помнил острова еще по прежним поездкам и это место, где он сейчас лежал, тоже помнил. Помнил, как пустынно здесь бывает в это время года, когда кончается туристский сезон. Можно просидеть тут еще шесть месяцев, и никто тебя, кроме животных, не потревожит.

На пароходе было трудно. Он знал матросов, и ему пришлось быть с ними неприветливым, чтобы держаться от всех подальше. Спасибо еще, что в кармане оказались деньги на проезд.

Он видел, как возвращались домой кладдахские рыбаки. Видел лодку Мико. Мико всегда можно было узнать по его родимому пятну, освещенному первыми утренними лучами, да к тому же за ним стоял его гигант-отец, а у кормы примостился сгорбленный старик. И он уже чуть было не поднял руку, чтобы помахать, но вовремя опомнился и нырнул в толпу в надежде, что острый глаз Мико не уловил его поспешного отступления.

Когда пароход был на полпути, пришлось бороться с приступом. Он вернулся на корму и встал там, прижавшись грудью к дереву и металлу. Он прижимался все крепче и крепче и твердил: «Не смей уходить отсюда. Ты должен стоять здесь все время, пока это не пройдет», — и смотрел в зеленовато-белый след от пароходного винта, и дождался конца приступа.

Приступ уже миновал, когда пароход подходил к пристани, так что он засунул руки в карманы и пробормотал что-то, обращаясь к кому-то из команды, о том, что не вернется с этим рейсом, и пошел по камням, не замечая прохожих, погруженный в свои мысли, отчетливые, ясные мысли, в которых была вся его жизнь, пока не случилось с ним это несчастье.

«Значит, я схожу с ума», — подумал он.

«Ну и что?»

— Почему, Господи, ну почему это должно было случиться именно со мной? — спрашивал он вслух равнодушное небо.

«Столько надо сделать, столько узнать, столько передумать! Итак, что же ждет тебя, если ты спятишь? Не знаешь разве? Запрут тебя в четырехэтажном каменном доме за городом, и будут тебя окружать до конца дней твоих железные решетки. И в периоды просветления будешь ты ходить взад и вперед, отсюда и досюда, отдаваясь грандиозным мечтам о том, что бы ты мог осуществить, пока и эти мечты не затеряются в пучине возвращающегося безумия.

Ну вот, все ясно как день. Не быть тебе сумасшедшим! Ты можешь стать идиотом по Божьему велению, но не по своему хотенью. Если у меня отнимают разум, я не могу с этим согласиться.

Я так и вижу маму, мою милую, беспомощную, забывчивую маму, и при мысли о ней у меня сердце сжимается. Можно подумать, что это она ребенок, а я отец. Да что там, я ведь ее даже на колени к себе часто сажал. А разве не любил он своего обветренного, загорелого отца? Этого убежденного охотника, который так гордился умом своего сына, так хвастался его успехами, стреляя уток, или вытаскивая острогой форель, или попивая портер в маленькой прокуренной пивнушке на берегу озера? Будь у меня такие простые запросы, как у отца, например, может, я и не возражал бы, если б у меня отняли разум. Или будь я Мико, может быть, я тоже не возражал бы. Потому что у Мико на десятерых хватит духовных сил, которые он черпает из какого-то внутреннего источника мудрости. И, Господи, на что я, слабоумный, Джо?»

Джо с ее спокойным, аналитическим умом была крепостью, которую он взял штурмом, пустив в ход все неистовство своей блестящей мысли.

«К чему мне это небо, если я могу на него только смотреть, все равно что фотографический аппарат без пленки? К чему мне море, или небо, или мои друзья и мои чувства, когда я вижу хилых детей с голодными лицами и усталых, изнуренных людей на бирже безработных, о которых никто не желает позаботиться? Смотреть на все это и быть не в состоянии хоть что-то исправить! Да разве стоит тогда вообще жить?» Теперь он больше ничего никогда не придумает. Голова его станет подобна пустой жестянке, в которой катается горошина. Кому какая от этого польза? И все равно никто никогда не узнает. Мог же произойти несчастный случай. Всегда остается эта возможность, что бы там ни говорили, полной уверенности у них никогда не будет. Никто не сможет ни доказать, ни опровергнуть.