я лучше, пока ты совсем не взбеленилась. А тебя, Микиль, я возле лодки подожду. Все равно, пока тут такой сумасшедший дом, у меня кусок в горло не идет. — И с этими словами он скрылся за дверью.

— Ты не ушибся, Томми? — спросила она, оборачиваясь к нему. Он стоял у очага, потирая голову. — Он тебе ничего не повредил, голубчик? Не повредил, а?

— О Господи! — сказал Микиль. — Он его всего-навсего толкнул.

Тут она накинулась на мужа:

— Всегда, Микиль, всегда ты на его стороне. А почему? Да потому, что если тебя послушать, так если человек не хочет марать себе руки с твоей рыбой, так он для тебя и не человек. Так я говорю? Отвечай, так или не так?

— Да чтоб тебе! — сказал Микиль, наливаясь кровью. — Чепуху ты городишь. Я обоими своими сыновьями горжусь. Да. И горжусь. Ты думаешь, мне не приятно, что у меня умный сын? Только не понимаю я Томми. Куда мне, я человек простой. Вот Мико, это да, это мой сын. Ну ладно, пусти меня, слышишь? Мне в море пора. Слава Богу, что осталось еще на свете место, где можно побыть в мире да тишине.

— Правильно, — сказала она. — Беги опять, Большой Микиль. Беги опять, как ты всегда бегал от каждой трудности. Только ведь от жизни не убежишь. Когда-нибудь она тебя настигнет. Вот погоди, придет день, когда из-за зависти Мико ты своего старшего сына потеряешь!

Ей пришлось высунуться в дверь и кричать последние слова ему вслед.

Она постояла так, прислонившись к двери, с опущенной головой.

— О Господи, — прошептала она, — что это на нас на всех нашло? И чего этот Кюсак встал у них поперек дороги?

С того самого дня, как Томми пошел в среднюю школу, она только и слышала его имя то от Томми, то от Мико. Мико вообще разговаривал мало, но уж если говорил, то только о нем.

Она вернулась в кухню.

— Он ведь это не со зла, Томми, — сказала она неожиданно для самой себя, потому что где-то в глубине души чувствовала, не могла не чувствовать, что Мико глубоко страдает. — Просто расстроился он очень.

«Может, теперь я смогу и его немного жалеть, — подумала она, — потому что ведь из Томми-то я уже сделала что хотела. Жалась, каждую копейку считала, себе во всем отказывала, работала не покладая рук все для того, чтобы он стал тем, что он есть сейчас. Теперь мое дело, можно сказать, сделано, теперь ничто уже его с пути не собьет». Она взглянула на него. Как красив был его сердито сжатый рот! А высокий лоб с ниспадающей прядью светлых блестящих волос, а белоснежный воротничок и синий галстук, которые ему так идут! «И ведь даже в лице у него есть что-то такое, будто он из благородных. Вот что я из него сделала!»

«Сейчас самый момент вырваться, — прикидывал в уме Томми. — Мико при всей своей несносности удивительно умеет сыграть мне на руку».

— О чем тут говорить, мама, — сказал он, показывая, что инцидент исчерпан, и, поправив галстук, уселся за стол. — Бедняга Мико души не чаял в этом типе, вот и все. Но это только доказывает правильность того, что я уже не раз говорил. Я не могу здесь оставаться. Если я буду и преподавать, и учиться в аспирантуре, это просто немыслимо. Мне придется снять себе маленькую комнатку где-нибудь в городе, там мне, по крайней мере, будет спокойно.

— Ох, Томми! — сказала она, тяжело опускаясь на стул, постаревшая и осунувшаяся, измученная заботами.

«Постарела мать, — подумал Томми, — совсем постарела. Хорошо бы она за собой побольше следила. Уговорить бы ее, чтоб носила пальто и шляпу, а то ходит все в шали. Нельзя же допустить, чтобы знакомые указывали пальцем на какую-то кладдахскую тетку в платке и говорили: „Эй, ребята! Да ведь это мать Томми“. Но прежде всего надо решить вопрос с комнатой. В настоящий момент это самое главное».

* * *

Когда пришел дед, Мико сидел в лодке, уронив голову на руки. Его трясло. Дед не полез в лодку. Он уселся на край набережной, свесив ноги, и сверху смотрел на него, посасывая трубочку, которую достал из кармана.

— Зря ты вышел из себя, Мико, — сказал он.

— Знаю, деда, — ответил Мико, не поднимая головы.

— Не годится эдак. Опасная это штука — выходить из себя. Мужчинам так не полагается. Да и ни к чему это. Знаешь, иной раз молчание может быть пострашнее кулака.

— Если бы это не сегодня, я б не обратил вниманья, — сказал Мико, глядя себе на руки. — Когда угодно, только не сегодня. Он его никогда не любил. Не потому, что мне завидно, деда. Я не завидую Томми. Ей-богу, нет! Пожалуй, я даже горжусь, что он у нас такой уродился. Только я Питера любил, очень любил Питера. И видеть сегодня, как его зарыли в землю, а потом слушать Томми…

— Знаю, знаю, — сказал дед. — Разве такое стерпишь? Я чуть было сам ему не двинул. Только чего с него возьмешь, когда, при всех его мозгах, умишко-то у него цыплячий. Не стоило руки марать, Мико.

— Разве можно сказать, что он постыдной смертью умер, деда? Правда ведь, нет? — спросил Мико, впервые подняв глаза.

— Думаю, что нет, — сказал дед. — Мы же не знаем, как он умер. Говорят, он оступился. А ты попробуй представить себе, что так оно и было, а, Мико?

— Попробую, деда.

— Ну, вот и молодец, — сказал дед. — Это пройдет, Мико. Верь моему слову. Мы ведь, Мико, выносливее, чем кто другой. Пристукни ты горем сухопутного человека, он и раскис. А когда ты свою жизнь проводишь там, в море, то и сама смерть, и то, как ты умер, уже больше не кажутся тебе чем-то большим и страшным. Потому что все там такое огромное, а человек — маленькая-маленькая соринка.

— Да, так-то, — сказал Мико, вставая, и принялся разматывать канат, опутывавший мачту.

Наконец подошел и Большой Микиль. Видно было, что гнев его еще не совсем остыл.

— Все в порядке, отец? — спросил он.

— Ты кого это спрашиваешь? Что