Через сердце

Прошло около года с тех пор, когда общее собрание бригады постановило перевести монтажника Зайцева в ремонтное звено. Трудился там Зайцев, по отзывам товарищей, неплохо, старательно, и Копелев решил, что пришло время вызвать Толика для серьезного разговора. Тем более что и сам Толик напрашивался на беседу, несколько раз подходил на площадке во время работы и напоминал о своей просьбе помочь с жильем.

— Ну, как жизнь молодая, веселая? — начал Копелев, когда Толик забежал к нему в домик прорабской и сел на деревянную скамейку рядом с холодным ведром, накрытым круглой доской. Тут же висел ковшик, из которого пили рабочие.

Прежде чем ответить, Толик жадно выпил воды и тыльной стороной ладони размазал капли по подбородку и щекам.

— Ох, хороша! — вздохнул он.

— Жизнь, что ли?

— Вода, — ухмыльнулся Толик. — Жарко очень, Владимир Ефимович.

— Не тебе одному. Наверно, распевал вместе со всеми: «Пусть всегда будет солнце!» — вот оно жарит без передыху, ни дождика, ни ветра, сушь чертова. Сами напросились!

— А кто мог знать! — видно всерьез приняв шутку бригадира, сказал Толик, как бы оправдываясь. Потом снова хлебнул водички, отчего пот на его лбу выступил градом.

— Перестань водой надуваться, — только жажду растревожишь. Так как же насчет первого вопроса, жизнь хороша или нет, а если нет, то почему? — с улыбкой глядя на Толика, допытывался Копелев.

— Жить можно, — очень серьезно заявил Толик, — только вот с жильем плохо, Владимир Ефимович, я к вам как к депутату. Такая просьба у меня большая, просто не знаю, как и выразить. Ведь мы молодая семья — и в общежитии. Нам бы комнатку, хоть какую-нибудь, но свою.

— Ты что запричитал, как на клиросе? — поморщился Копелев, хотя на клиросе он сам не бывал никогда, просто ему не понравился слезливый тон, рассчитанный на то, чтобы разжалобить. — Меня агитировать нечего, я сам, брат, в свое время помыкался без площади, будь здоров!

Копелев вытащил свой блокнот, на котором он писал деловые письма в учреждения, в районные и городские отделы по учету и распределению жилой площади. И тут же, при Толике, набросал вчерне проект письма в райсовет. Собственно, он давно уже решил помочь Толику с жильем, еще в тот день, когда Толика пропесочивали на собрании. Ибо наказание наказанием, а забота, внимание к рабочему остается первой заповедью бригадира, если он хочет, чтобы люди по-настоящему его ценили.

— Видишь, записал, начнем толкать твое дело. Но не сразу сказка сказывается. Я буду стараться, а ты потерпи с надеждой на то, что все получится. Понял?

Толик обрадованно кивнул, прижал ладонь к сердцу и от волнения выпил третий ковш воды. Копелев не удержался от смеха.

— Силен ты, мужик, водохлеб. Ладно, значит, ты свой вопрос через меня провернул, а теперь у меня к тебе есть вопрос, — сказал Копелев, видя, что Толик весь напрягся в ожидании. — Ты общественную нагрузку у нас имеешь?

— Нет.

— Почему?

— Ничего не дают. — Толик пожал плечами.

— «Не дают»? — иронически повторил Копелев. — Это, милый мой, не ордер на квартиру, нагрузки не просят, инициативные люди сами предлагают разумное, общественно полезное.

Толик промолчал. Он не знал, что можно предложить общественно полезное, никогда, должно быть, не задумывался над этим.

— У меня есть такая мысль — попросить тебя обуютить наше рабочее место, утеплить его, что ли. — Копелев показал рукой в окно на склад деталей, примыкавший к башенному крану, и на монтируемый этаж здания, где виднелась переносная будка монтажников.

Он, собственно, и сам еще не представлял конкретно, что он хотел от Толика, какого именно утепления. Исходил же он из той мысли, что монтажники всю смену находятся на малоуютной, пыльной, загроможденной панелями площадке и этот непривлекательный пейзаж вряд ли хорошо действует на их настроение. Копелев где-то прочитал про эстетотерапию. Красотой даже лечат. А тут речь должна идти о психологическом самочувствии рабочих.

— Ну что ж ты, не понимаешь? — сказал Копелев все еще молчавшему Толику. — Возьми хоть эту будку, где мы сидим. Ни приемника нет, чтобы «Последние известия» прослушать, ни газет, ни журналов, ни шахмат. В обеденный перерыв можно было и сгонять какую-нибудь блицпартию в шахматы. Цветов бы немного не помешало. Улавливаешь теперь?

— Улавливаю, Владимир Ефимович. А голубей можно? — неожиданно оживился Толик.

— Каких голубей? Где? Гонять их с шестом, вместо того чтобы работать?

— Ну зачем же? Не малые дети. Голуби — это приятно, Владимир Ефимович. Я вот тут одного раненого подобрал, мальчишки, что ли, из рогатки подшибли. — Рассказывая, Толик даже подсел ближе к Копелеву, так, видно, его самого заинтересовал этот разговор. — Сейчас я его выхаживаю, — продолжал Толик. — Еще бы нам прикупить парочку и построить им маленькую голубятню, переносную. В общем-то пустяковое дело.

— Дальше что же?

— Мы на этаж выше поднялись, и голуби с нами перебрались выше, ходят по площадке, воркуют, на душе теплее. Полетают немного над краном, снова сядут, голуби — они привязчивы.

— А не врежут нам за эту голубятню, скажут, что это, мол, за отсебятина?! — спросил Копелев. Его не столько заинтересовала идея разводить на строительной площадке голубей, сколько сам Толик, который мог придумать эту самую переносную голубятню. Парень, видно, любил птиц, имел отзывчивую душу.

— А кто нам может врезать, Владимир Ефимович? — отрицательно помотал головой Толик. — Голуби — это дело чистое.

— Да, действительно — кто? — размышлял вслух Копелев. — Только голуби — это дело десятое, главное — газеты, приемник в прорабской, чистота на площадке. За это возьмись. Приемник потребуй в управлении, насчет газет тоже там. Не тушуйся, действуй напористее.

— От вашего имени можно?

— От имени бригады, ты ее полномочный представитель. Значит, договорились?

Толик кивнул.

— А как тебе живется в ремонтниках? Не скучаешь по монтажу? — спросил Копелев.

— Скучаю, — признался Толик.

— Покажешь себя хорошо на производстве и как общественник, поставим вопрос на собрании, достоин ли перевода назад в монтажники.