Я всегда полагал, что махнуть рукой на себя самого – это, безусловно, проявление глупости и слабости, но, по крайней мере, не чёрствости, не шкурной одержимости собственным благополучием. Кроме того, началось головокружение. Мир поплыл, закрутился, полетел заодно со снегом. Меня уносило в тёплую дрёму. Стоило сомкнуть веки, как перед глазами уже мелькали причудливые фрагменты сновидений. Лишь какой-то северный рефлекс, не требующий участия сознания, продолжал то и дело поднимать мои руки, смахивать снег с моего лица, вяло похлёстывать меня по щекам.

Тем не менее, когда метель вокруг меня внезапно прекратилась – когда над моим куском базальта вознёсся белый купол высотой метра в четыре, наполненный пустым, неподвижным воздухом, – я поначалу решил, что всё же заснул. Радуясь, подумал, что вижу хороший сон. Пурга разбивалась о невидимую поверхность купола и разбегалась по ней хаотичными белыми струями. Это было очень красиво. Потом что-то завихрилось прямо у моих ног. Снег за унтами взвился маленьким смерчем и молниеносно сложился в слова на высоте моего взгляда:

ТЫ НЕ СПИШЬ

Заглавные буквы, собранные из снежных кристаллов, были нерезкими, как будто смазанными по краям. Они напоминали шрифт названия «Известий». По размеру каждая буква была примерно с мою ступню. Провисев в воздухе несколько секунд, буквы рассыпались в снежное облачко. У моих ног взвился ещё один маленький смерч. Он подпитал облачко, и появилось новое сообщение:

ТЫ УМИРАЕШЬ НО НЕ СПИШЬ

Потом ещё одно:

ЭТО ПРОИСХОДИТ НА САМОМ ДЕЛЕ

И ещё:

СЕЙЧАС УВИДИШЬ И УЗНАЕШЬ

Едва лишь рассыпалось это последнее сообщение, поверхность купола утратила прозрачность, запестрела всеми цветами видимого спектра, как будто по ней густо размазали радугу. Казалось, я нахожусь в центре исполинского мыльного пузыря. Сначала цветные разводы беспорядочно двигались, меняя форму, по всей полусфере. Затем они собрались в круглые пятна, а вокруг этих пятен сделалось темно, даже черно, и в черноте вспыхнули холодные огоньки, похожие на звёзды. Так постепенно купол превратился в подобие странного планетария, где звёздное небо зачем-то обезобразили десятками радужных блинов размером в половину Луны. Насколько я мог разобрать, огоньки-звёзды между блинами не складывались в созвездия Северного полушария.

Вскоре я понял предназначение радужных блинов. У моих ног взвился новый вихрь, самый большой из всех, что были до сих пор. Поднятый вихрем снег собрался в мохнатый вертикальный эллипсоид и завис примерно в два раза выше от земли, чем сообщения, виденные мною раньше. Как только это произошло, пятна на куполе съёжились и стали набирать яркость. Внезапно по снежной поверхности эллипсоида забегали цветные точки и линии. Я понял, что по достижении определённого уровня яркости каждое пятно на куполе испускает тонкий луч и что все лучи падают на снежную фигуру, которая теперь уже не была эллипсоидом, она быстро меняла форму, растягивалась, распадалась, слипалась снова, как будто невидимый скульптор ваял из неё нечто, о чём и сам не имел ясного представления.

Как и все предыдущие действия этого фантастического спектакля для одного зрителя, ваяние продолжалось недолго, считаные секунды. Приняв окончательный вид, фигура застыла чуть выше своей прежней высоты. От моей головы до её низа было примерно 2,5 метра. Я догадался, что случилась первая часть обещанного: я увидел (подчёркнуто Дилярой), хоть и не понимал ещё, что именно. Пока я не узнал то, что мне предстояло узнать, фигура казалась мне упражнением в построении горизонтальной симметрии из подручных материалов.

Она не имела знакомой мне общей формы, её не с чем было сопоставить. В течение, наверное, минуты я мог лишь сказать, что фигура сужается кверху, заканчиваясь тремя толстыми закруглёнными трубками. В её широком основании тоже имелись трубки, но потоньше и в количестве шести – двумя пучками по три штуки слева и справа. Из боковых поверхностей фигуры, по всему её периметру, на одной высоте, росло нечто вроде пушистых веток, загнутых немного вниз и раздваивающихся на конце. Да и вся фигура казалась пушистой, всю её как будто покрывал короткий мех. Многочисленные лучи, падавшие с купола, расцвечивали этот мех, и он волнообразно менял окрас через короткий интервал: с изумрудного на голубой, потом на синий, фиолетовый, сиреневый, на изумрудный с беспорядочными лимонными пятнами, голубой с чёрными пятнами и т. д., по кругу, с незначительными вариациями оттенков и пятнистости.

А потом исполнилась вторая часть обещания. Я узнал. Информация просто появилась у меня в голове, словно мне в память добавили целый пласт, из которого без труда можно было выудить любые факты, имеющие отношение к трубчатой фигуре и к странному планетарию надо мной. Как следствие, и возле дерева, и после в «Аккушке», и в пруду, когда я брела по воде к островку, а потом обратно, с ошалевшей мокрой собакой на руках, я помнила, то есть Женя в летней Алма-Ате помнила всё, что я успел вытащить из этого пласта в сознание, пока сознание не погасло навсегда. По крайней мере, я, то есть Женя, была уверена, что оно погасло. Он умер, тот гляциолог на острове Беннета, в памяти которого иной раз мелькало, как товарищи по экспедиции обращаются к нему «Герман» или «Гера». Ведь в повести из книги New Science Fiction from Leningrad было написано, что он умер. Двое суток спустя метеоролог, радист и топограф нашли его тело. Оно сползло с камня и лежало на боку, согнувшись.

Рядом с телом не было никаких следов того, что гляциолог по имени Герман видел перед смертью. Так оно и было задумано. Я помнила, что пришельцы открылись мне именно потому, что я погибал. Они наполнили последние минуты моей жизни именно потому, что это были последние минуты. Наша встреча никак не могла повлиять на ход человеческой истории.

Теперь я знала, что всё как в книге, но только ещё огромней и по-настоящему. Пришельцы достигли Млечного Пути 565 миллионов лет назад. Примерно за 2 миллиона лет, охватывая звезду за звездой нашей галактики, они добрались до Солнечной системы. Конечно, они пришли не в своём древнем трубочно-мохнатом обличье, не в виде себя. Их самих не существовало уже как минимум четыре миллиарда лет. До Земли добралось то, что в повести называлось одним из моих, то есть Жениных, любимых английских слов: Reminiscence. С большой буквы. На острове я мысленно назвал эту волну космической экспансии «памятью», «отблеском».

На Земле к моменту их прихода уже возникли сложные многоклеточные организмы и, значит, случился один из тех редчайших прыжков (зачёркнуто) переходов, которые в обычной галактике вроде нашей можно пересчитать по человеческим пальцам. Поэтому Reminiscence descended (так было в