«Мы с тобой два маятника, качающиеся в одном ритме, — писала она в тот вечер. — Я целую дорогой для меня кончик твоего маятника». В конце письма она нарисовала двух человечков, составленных из палочек, с огромными сердцами в груди.

Мервин занялся поисками денег и стал рассылать письма друзьям и знакомым. Исайя Берлин ответил, что «не знает в Оксфорде ни одного человека с крупным банковским счетом и щедрым сердцем». Рауф Хаил, старый оксфордский друг, чьей семье принадлежало в Египте столько земли, что, по выражению самого Рауфа, ему было тяжело думать об этом, несколько лет назад скончался в Африке от сердечного приступа во время чтения лекции. Мервин уговорил свою знакомую из Гарварда, Присциллу Джонсон, попросить дочь Сталина, Светлану Аллилуеву, которая в 1967 году сбежала на Запад, помочь освобождению Милы, поделившись доходами от продажи ее книги, но разговор закончился ничем. Газетный барон лорд Томпсон, с которым Мервину удалось поговорить несколько минут, денег не предложил, но дал хороший совет. «Попросите у продавца архива дать вам на него авторские права, — сказал Томпсон, подбросив Мервина в своем огромном сером „роллс-ройсе“, — стоит это не так уж дорого, зато развяжет вам руки».

Но без денег план Мервина буксовал. Более того, когда Мервин приехал в Институт марксизма имени Мориса Тореза в Париже, чтобы побеседовать с экспертом по Ленину, М. Лежен уверенно заявил, что письма из алексинского архива не могли быть написаны Лениным.

В Лондоне наступила осень, и великая охота за архивом закончилась, не дав ожидаемых результатов. Встречи Мервина с Дереком проходили все более мрачно и безотрадно. Финны прекратили свои туры в Прибалтийские республики, с ними исчезла надежда еще раз съездить в Россию. «Ленинский» архив оказался блефом, мосты между Мервином и КГБ давно были сожжены. В финансовом отношении Мервин сидел на мели, а между тем приближалось окончание пятилетнего срока, который он назначил себе для вывоза Милы из Советского Союза. Острое отчаянье их первых писем после разлуки превратилось в тупую боль; оптимизм Мервина носил все более принужденный оттенок. Действительно, казалось, конец их любовной истории уже близок.

И вдруг совершенно неожиданно появилась еще одна ниточка, и отец, не желая в том признаваться, в глубине души решил, что это будет его последней попыткой. Один приятель помог ему связаться с Павлом Ивановичем Веселовым, обосновавшимся в Стокгольме русским эмигрантом, который называл себя «юридическим советником». Он специализировался на вывозе людей из Советского Союза и к тому времени сумел вызволить одиннадцать человек. Методы его работы не были эффектными — он тщательно подбирал документы, проводил кампанию в шведской прессе, использовал свои связи, то есть делал примерно то же самое, что и Мервин. Надежда была слабой, но больше ему не на что было рассчитывать.

Веселов написал ему из Стокгольма. «Я скорее охотник, чем воин, предпочитаю взять противника измором, а не с бою», — объяснил он своему потенциальному клиенту. На Мервина это произвело сильное впечатление. В конце семестра он отправился на пароходе из Тилбери в Стокгольм. Шведский стол обходился в тридцать шиллингов, и Мервин, крайне ограниченный в средствах, предпочитал голодать. В его тесной каюте третьего класса помещалось четыре койки и царил вечный шум и гам. Он продолжал писать Миле, но отправлял письма его друг Жан-Мишель из Брюсселя, — Мервин пытался скрыть от цензоров КГБ свое местонахождение. В Стокгольме он остановился в гостинице Армии спасения. Великий крестовый поход почти окончательно истощил денежные ресурсы Мервина.

Веселов оказался пятидесятилетним человеком с всклокоченной шевелюрой над скуластым славянским лицом. Он привел гостя в свою крохотную квартиру на убогой улочке в рабочем районе города и представил молодую жену-шведку, которая ни слова не говорила по-русски, а затем, с гораздо большей гордостью, любимого черного кота Мишку. Они уселись поговорить в единственной комнате, по русскому обыкновению загроможденной мебелью.

С огромным энтузиазмом Веселов рассказывал Мервину о своих последних делах, из коих самым триумфальным стало освобождение человека из лагерной зоны. Достав большой рулон, напоминающий обои, Веселов отошел к противоположной стене комнаты и торжественно его развернул. Изнутри были наклеены вырезки из газет, посвященные одному из успешных дел. Мервин был восхищен и коллажем, и успехами Веселова в деле освобождения людей из России.

О себе Веселов поведал, что он старовер, принадлежит к отделившейся от русской Православной Церкви секте так называемых раскольников, известных своей преданностью старым церковным традициям и на протяжении веков преследовавшихся в России. Еще он сказал, что во время войны служил полковником в финской разведке. Мервин заподозрил, что во время финской войны 1939–1940 годов Веселов дезертировал из Красной армии. Он говорил, сильно, по-волжски окая, курил крепкие сигареты, был очень общительным и крайне щепетильным. «Если бы пресса хоть раз заподозрила меня во лжи, — заметил Веселов, — у меня никогда не приняли бы ни одной следующей истории». И еще, он был графоманом и трудился над эпической поэмой о Древнем Риме. Его героиней была роскошная римская куртизанка, напоминавшая, как подумалось Мервину, проститутку с Волги. В конце вечера Веселов угостил Мервина долгим и страстным чтением своей рукописи, прерывая его частыми восклицаниями: «Ой, Мервин, что за девушка, какая девушка!» Когда, уже ближе к утру, Мервин набрался смелости и сказал, что ему пора идти, Веселов оскорбленно прошипел: «Значит, с вас довольно, да?»

Появившиеся в июле сообщения о предстоящем визите Алексея Косыгина в Стокгольм заставили Веселова прервать затянувшееся молчание и позвонить Мервину. Пресса заинтригована, заявил он, и вы должны еще раз попытаться передать Косыгину свое письмо. Мервин был настроен скептически. Какой толк передавать еще одно письмо, когда все остальные так и остались непрочитанными?! Впрочем, огласка в прессе могла принести свои плоды.

В редакции «Экспрессен», ежедневной стокгольмской газеты, звонку Мервина очень обрадовались. Любовная история подвернулась весьма кстати для того, чтобы придать остроту сухому освещению официального визита Косыгина. Газета согласилась оплатить транспортные расходы Мервина. К этому моменту траты моего отца на постоянные разъезды настолько превышали его зарплату, что он уже подумывал продать квартиру в Пимлико и переехать куда-нибудь за город, где жилье стоило гораздо дешевле.

Мервин прибыл в Стокгольм накануне приезда Косыгина и остановился в отеле «Аполониа». На следующее утро у дверей гостиницы его встретили в редакционной машине журналист и два фотографа, вооруженные подробным планом передвижений Косыгина. Они решили передать письмо Косыгину, когда тот прибудет к Хага-Палас, резиденцию правительства. Сидя на скамейке в парке, Мервин успел написать письмо Миле.

Как ты, вероятно, догадываешься, я приехал в Стокгольм увидеть Алексея Николаевича (Косыгина) и, если получится, передать ему письмо… Сейчас я сижу в тихом парке, разбитом вокруг правительственной резиденции. Он должен приехать сюда через час. Резиденция огромная, с прекрасным прудом перед ней. В данный момент на нем курсирует моторка с полицейскими. Типичный скандинавский уголок, довольно печальный. К счастью, за сиденье на скамейке здесь не арестовывают, но уверен, что наступит день, когда за вход в парк будут взимать плату.