Мервин нашел в Дереке умного и энергичного соратника по борьбе, и они стали регулярно встречаться в «Альберте» или «Одли» на Саут-Одли-стрит и составлять планы своей кампании. В отличие от Мервина, у Дерека не было столкновений с советскими властями, и, решившись сотрудничать с Мервином, он рисковал гораздо большим, чем просто отказом в визе. Однако каждый радовался, что теперь имеет хоть одного верного союзника. Они обменялись адресами Милы и Элеоноры, так что девушки могли встречаться и делиться своими переживаниями и новостями.

Еще раз возвращаться в Советский Союз было слишком опасно, даже Мервин понимал, что искушать судьбу и дальше было бы неблагоразумно. Но в ближайшее время ожидался официальный визит в Лондон советского премьер-министра Алексея Косыгина, что представлялось Мервину превосходной возможностью вновь прибегнуть к испытанной им тактике. Мервин решил передать ему свое прошение в соответствии с издавна существующей традицией. Он заранее отправил письмо королеве, которую должен был посетить Косыгин, с просьбой поднять его вопрос, но получил только официальное уведомление, что ее величество ознакомилась с его письмом. Тогда он связался со специальной службой, охраняющей членов королевского семейства, английских и иностранных государственных деятелей, чтобы ему указали время и место, где он мог бы вручить Косыгину свое письмо, не вызывая осложнений. Принимавший его офицер разговаривал с ним очень сухо, и после встречи Мервин, к своему удивлению и крайнему возмущению, заметил, что за ним стали следить агенты спецслужбы. Он отправился на Даунинг-стрит и остановился в ожидании Косыгина напротив дома № 10, однако охранявшие советского премьер-министра сотрудники КГБ приказали ему немедленно удалиться. У здания парламента он затесался в толпу зевак и сказал полисмену в штатском, что хочет вручить письмо.

— Вы не можете это сделать, — ответил полицейский.

— Но я не нарушаю никакого закона!

— Если вы выйдете из толпы, — заявил ему инспектор, подрывая давнюю веру Мервина в британскую полицию, — мы отведем вас в участок и пришьем какое-нибудь дело.

Третью, и последнюю, попытку добраться до Косыгина он сделал около музея Виктории и Альберта, где советский премьер и Гарольд Вильсон должны были посетить выставку, посвященную англо-советскому сотрудничеству. И опять ему не удалось даже приблизиться к Косыгину. Но когда советский премьер уехал, Вильсон оставался стоять на тротуаре в ожидании своего автомобиля. Мервин рванулся вперед и сказал:

— Как насчет наших невест, мистер Вильсон?

Премьер-министр обернулся, и по выражению глаз Мервин понял, что тот его узнал.

— Я вас знаю! — сказал премьер и уселся в машину. А письмо так и осталось лежать у Мервина в кармане.

Вскоре у Мервина возникла новая идея. Не удастся ли ему раздобыть что-нибудь важное для Советов, что можно будет обменять на свободу для Милы? Какие-нибудь еще не обнаруженные рукописи Владимира Ленина — подобные материалы постоянно переводят и снабжают комментариями бывшие коллеги Милы по Институту марксизма-ленинизма. Русские особо интересуются письмами и работами Ленина, относящимися к 1907–1917 годам, когда он жил в Западной Европе, разжигая революцию и сварливо пикируясь с товарищами-коммунистами. Может быть, эти мертвые бумаги окажутся для Милы животворной силой.

Воодушевленный своей идеей, Мервин устремился в Британскую библиотеку, чтобы увидеть образец почерка Ленина. Он запросил заявление Ленина на получение читательского билета от имени Якоба Рихтера и стал изучать особенности написания латинских букв, делая себе заметки на случай, если ему подвернется одно из писем Ленина и он сможет его приобрести. Возвратив документы библиотекарю, Мервин с надеждой подумал, что, возможно, держал в руках ключ к освобождению Милы.

В поисках необнаруженных архивов Мервин стал обращаться к своим зарубежным друзьям. В Париже он нашел Григория Алексинского, который весной 1907 года был депутатом от социалистов Санкт-Петербурга во Второй Государственной думе. Алексинский был знаком с Лениным и переписывался с русским марксистом, экономистом Георгием Плехановым. Сын Алексинского, тоже Григорий, оказался довольно приятным человеком лет тридцати с небольшим и работал инспектором уголовной полиции. Мервин пригласил его пообедать.

Сначала мы выпили аперитив, — писал Мервин Миле, не упоминая о настоящей цели этой встречи. — Затем пошли пообедать в «дешевый» ресторан (но за двоих мне вручили счет почти на три фунта!). Это из-за вина, от которого у меня закружилась голова. Затем он привел меня к себе домой, где нас встретила его жена с чаем и пирожными. У них роскошная квартира, в которой сияют медью три великолепных самовара. Между нами завязался оживленный разговор, но мой хозяин все время перескакивал с русского на французский, так что в конце концов я уже не понимал, на каком языке мне говорить!

Появился старший Алексинский, хрупкий старичок. Отец и сын показали ему коробки с архивом, правда, открыть их не позволили. Советы проявляют к ним огромный интерес, но старик — ярый антисоветчик — отказался продать им свою переписку. Однако Мервину они готовы продать архив всего за 50 тысяч франков, то есть 3700 фунтов, что равнялось заработку Мервина за полтора года.

Несмотря на ошеломляющую сумму, Мервин пришел в восторг. Он написал прежнему начальнику Милы в Институте марксизма-ленинизма Петру Николаевичу Поспелову, скрыв от него истинные причины своего интереса к рукописям Ленина.

Мне известно, что советские историки прилагают огромные усилия для поиска рукописей Ленина в Западной Европе, чтобы возвратить их на родину гениального вождя Великой Октябрьской революции, — писал Мервин в стиле убежденного марксиста. — Недавно я выяснил, что в Париже находятся ценные архивы Григория А. Алексинского, члена Государственной думы и близкого знакомого Ленина. В настоящее время сын мистера Алексинского, которого я хорошо знаю, предоставляет мне возможность приобрести архивы своего отца. Лично я считаю, что Москва — самое подходящее место для хранения ленинских документов, потому хотел бы помочь в передаче их советским историкам.

Советы восприняли это известие с энтузиазмом. Преемник Поспелова Петр Федосеев запросил более подробную информацию об архивах. Перед Мервином засверкал луч надежды.

■

Во время отпуска Мила посетила Михайловское, имение Пушкина, где с восхищением осматривала английскую мебель. Погода была холодной, шел снег, и около могилы Пушкина в Святогорске она купила антоновку, а потом в одиночестве бродила по знаменитому парку имения. «Стоит ли говорить, как мне хотелось, чтобы ты был рядом со мной? — писала она. — Я просила деревья, лес, птиц и воздух выполнить мое желание и с огромной нежностью читала стихи Пушкина. Мервин, дорогой мой, у меня в душе столько любви и нежности к тебе, как мне передать их тебе? С каждым днем я люблю тебя все больше и больше». Вернувшись в Москву, она заказала на Центральном телеграфе разговор с Мервином. Не желая возбуждать в ней обманчивую надежду, он умолчал о своих планах. Однако Мила угадала в его голосе нотки оптимизма и, по дороге домой после «телефонного призыва к жизни», напевала: «О, милая! Не забывай в дни скорби / Всего темней перед восходом солнца!»[7]