* * *

Повел стволом винтовки вдоль второго состава Ефим и вдруг увидел через оптику, как в «господском» вагоне на ходу дверь отворилась. Что там делалось – рассмотреть Ефим не успел, запотела трубка прицела не вовремя. А пока варежку скинул, пальцем протер стеклышки – только и успел увидеть, как из вагона вывалился, взмахнув руками, человек. И померещился еще Ефиму клубок дыма, какой из оружия вылетает при выстреле. После этого дверь вагона закрылась.

Сторожкий инстинкт таежного жителя отучил Ефима не совать нос в чужие дела. Тем паче – чужие дела чужих проезжих людей. Они уедут, а ты с ихними бедами останешься, подсказывал тот инстинкт. Но жил в старом охотнике и еще один инстинкт: не по-таежному было мимо гибнущей христианской души пройти. Тем более что в ясных стеклышках прицела мелькнули тени одичавших псов. Тех война приучила к тому, что грохочущие «домики» на колесах с голоду помереть не дадут.

Неладное дело, подумал Ефим. Колпачками оптику прикрыл, винтовку за плечо закинул и побежал длинным стелющимся шагом в ту сторону, где человек с поезда свалился. И куда уже устремилась голодная и безжалостная собачья стая.

Холмистая местность и длинные высокие гряды наметенного последней метелью снега долго не давали Ефиму увидеть бедолагу. Вроде послышались ему короткие, быстро гаснущие в морозном воздухе револьверные хлопки, но скрип снега под лыжами и собственное дыхание не давали толком разобрать. А когда поднялся на последний бугор, отделяющий его от насыпи, то увиденное заставило его поспешно сорвать с плеча винтовку. Слабо барахтающийся в снежном крошеве человек, ухватив револьвер за ствол – должно, патроны кончились, – пытался отбиться от окружившей его стаи лютых голодных тварей.

На таком расстоянии целиться Ефиму и не надо было. Два раза сердито кашлянула винтовка, и два пса ткнулись мордами в снег. Остальные с воем, увязая в сугробах по уши, рванули в сторону густого ельника.

Сброшенный с поезда офицер был ранен – под разодранным кителем вся правая половина груди в крови. Уронив бесполезный револьвер в снег, он при виде неожиданной помощи потерял сознание и затих.

Ефим на бегу скинул лыжи, перевел дыхание. Сунул палец под рубашку офицера, рванул, осмотрел рану, покачал головой. Повезло бедолаге: стреляли в него, видать, в упор, и не учел злодей, что человечья грудина не всякой пистолетной пуле поддается. Ударившись о кость, легкая пуля меняет порой траекторию и, «пропахав» кожу, уходит вдоль ребер.

Однако раненому грозила другая беда: на этаком морозище он был практически раздет – распахнутый китель, белая сорочка под ним, армейские брюки да тонкие сапоги-хромачи.

– Кто ж тебя так, мил человек? – бормотал Ефим, торопливо скидывая короткий охотничий тулупчик, под которым у него была меховая поддевка и вязаная кофта под «горлышко». Содрал кофту и стал приподнимать тело, целя офицерской головой в широкий ворот, – и тут услышал глухой стон.

– Тихо, тихо, потерпи, мил человек, – зашептал Ефим. – Рана твоя совсем пустяковая… Ох ты господи!

Сдвинув тело, он сразу увидел окровавленный короткий деревянный полуверстовой столбик. Левая нога раненого выше колена была согнута в неестественном положении. Ефим попытался выпрямить ногу, но ладонь сразу наткнулась на что-то острое и мокрое.

– Так ты, мил человек, еще и ногой столбик «поймал», – сразу понял Ефим. – И перелом-то открытый…

Под шапкой у него сразу стало жарко: хоть и не был с медициной знаком старый охотник, а знал, что если получил человек открытый перелом в этаком месте – не жилец он на этом свете. А если и жилец – то «култыхать» бедолаге на костылях до гробовой доски.

Ефим надел на раненого кофту – мешком, не стараясь попасть руками в рукава. Завернул тело в тулупчик, а сам поспешил к ельнику. Нарубил длинных лап для волокуши, уложил на нее свою «добычу», не забыв стянуть потуже тулупчик на теле. Крякнул, «впрягся» в волокушу и единым духом втащил ее на вершину насыпи, на рельсы. Отсюда и деревня была как на ладони – полверсты, не более. Дымила потихоньку трубами, между изб сновали далекие фигурки людей.

Ефима без кофты и тулупчика сразу «приласкал» ледяной ветерок. Слава богу, что его изба, вторая с ближнего краю села, была совсем близко. Приметив на насыпи место поудобнее, свез он волокушу на наезженную колею, скинул с ног снегоступы и припустил, как мог, с тяжелой поклажей.

– С добычей тебя, Ефимушка! – окликнула его соседка, баба Настя, оценив глазами объемистый куль на волокуше. – Живешь бирюком на своей заимке неделями, суседи и не знают – то ли жив ты там, то ли шатун[81] тебя задрал… Кабана, никак, укараулил?

Не отвечая, Ефим поддал ходу, и только у крыльца своей избенки перевел дух.

На двери в Заларях сроду замков не вешали, колышком только подпирали, если хозяин уходил. Отбросив ногой колышек, Ефим с силой рванул заметенную по колено дверь, подхватил раненого офицера на руки и занес в выстывшую избу.

– Ничего, ничего, дома мы с тобой уже! Ты уж потерпи, мил человек, – бормотал он, укладывая куль с телом на широкую лавку.

И принялся хлопотать по дому.

Береста и загодя припасенные сухие полешки были на месте. Ефим чиркнул кресалом, и первая же искра удачно угодила в комочек сухого мха. Там и береста занялась.

Через час – баня в избе будет, прикинул он.

Прежде чем начать обихаживать свою «добычу», Ефим выскочил во двор, метнулся к калитке: так и есть! Бабка Настя, удивленная неприветливостью соседа, все еще стояла у калитки.

– Настька, слышь: сделай милость, сбегай до фершала! Срочно он мне требуется! Раненого я из лесу приволок: боюсь, не жилец. Да не болтай кому попало, слышь! – уже вслед припустившей мелкой рысью бабке крикнул Ефим.

Прихватив охапку поленьев, снова кинулся в избу. Подбросил дровишек в топку. Теперь можно и офицером заняться.

Размотал на нем свою одежку, рубашку с порванным кителем срезал. Брюки-галифе добрые, целыми оказались – пожалел, хоть и в крови вся штанина левая, не стал резать. Стянул галифе вслед за сапогами, исподнее на раненом пока оставил.

Скоро по заиндевевшим бревнам избы побежали талые ручейки. Ефим мимоходом поддернул гирьку на ходиках, встал посреди избы, держась за бороду и соображая – чего бы еще сделать? Ага, баньку истопить. Раненому ежели не понадобится – самому попозже попариться…

Затопил баню, и, уже возвращаясь в избу, столкнулся с прибывшим наконец-то фельдшером по кличке Варнак. Кликали так сухонького и безобидного мужичонку в Заларях больше в насмешку: на каторжанина-злодея фельдшер Федор никак не походил, хоть и имел, как говорили, каторжанское прошлое. За спиной Варнака маячила вездесущая, страсть как любопытная бабка Настя. Хотел ее шугнуть Ефим, да прикусил язык: мысль одна появилась.

– Здравствуйте вам! – поклонился фельдшер. – Говорят, у вас раненый?