Вернулись в вагон уставшие, но довольные: дело сделано чисто, без лишнего шума. Волоков подул на озябшие ладони, потер их друг о друга.

– Ну, господа, как хотите, а такие дела насухую не завершаются, – объявил он. – Признавайтесь, у кого водочка осталась? Без обмывки, сами знаете, удачи не будет!

Помявшись, Синицкий махнул рукой: где наша не пропадала! Полез в дорожный мешок, достал фляжку, выставил на стол.

– Это и впрямь последняя, господа! – объявил он. – Берег на особый случай.

Шумно обрадовавшись, офицеры-заговорщики зазвенели стопками. Рейнварт сидел прямо, напряженно отвернувшись к окну. Пить он категорически отказался, и Волоков напомнил себе свое же обещание…

Утром, проснувшись, обнаружили, что литерный еще стоит. Переглянувшись, офицеры, не сговариваясь, стали одеваться: все хотели поглядеть, как выглядит их тайник при свете дня. Рейнверт, по-прежнему ни с кем не говоря, проводил группу презрительным взглядом.

Прогулявшись по дебаркадеру, поглядели в бинокль в сторону вчерашних своих «захоронений», но от искрящегося под первыми лучами солнца снега глаза слепли.

Около полудня вернулся ремонтный поезд-разведчик, командир которого доложил, что пути починены. Впрочем, это не давало никаких гарантий: партизаны обычно принимались за свои разрушительные дела сразу же, едва ремонтники уезжали.

Комендант эшелона «В» принял решение начать движение, выслав вперед «броневик». Едва тронулись, громыхнул взрыв – как раз там, где «заговорщики» вчера прятали ящики. Рогулин пожимал плечами: бывает, господа! Техника есть техника, могла и раньше сработать…

Обнаружив в кармане коробочку, Волоков принялся разглядывать извлеченный вчера из мешка орден. Формой его была стилизованная снежинка. В центре – сибирский герб с присоединенным к нему сверху гербом России. По краям «снежинки» можно было различить кедровые ветки с шишками, а под ними двух горностаев. В нижней части – головы мамонтов. На обратной стороне ордена была выдавлена проба высокопробного золота.

Награда пошла по рукам. Офицеры дивились: ничего подобного они раньше не видели. Волокову посоветовали сохранить награду как память.

– Непременно сохраню, – согласился штабс-капитан. – Настоящий раритет-с!

– И улика неопровержимая, – подал голос Рейнварт. – И не надо глядеть на меня волком, штабс-капитан! Я обещал молчать о вашем грязном поступке, но высказывать свое мнение в кругу посвященных мне никто не запретит!

Офицеры переглянулись: сказанное Волокову относилось и к ним.

Ближе к вечеру, дождавшись, когда Рейнварт пошел в вагонный клозет, Волоков скользнул следом. Догнав, предложил выйти в тамбур для серьезного разговора.

– Не о чем мне с вами разговаривать, господин штабс-капитан…

– Никак, боитесь, Рейнварт? – прищурился Волоков.

– Бояться вас? Много чести! Извольте, я за вами!

В холодном тамбуре Волоков попробовал ручку наружной двери – не заперта ли? Повернулся к поручику – тот, не ожидая для себя ничего хорошего, демонстративно расстегнул кобуру револьвера.

Волоков помедлил. У него, кроме штатного револьвера в кобуре, был приготовлен и лежал в кармане шароваров никелированный дамский «бульдог»[76]. Дрянь пистолетишка, пукалка – но на близком расстоянии смертелен, подумал Волоков. Вот только подпустит ли его Рйнварт близко? Заподозрил что-то, кобуру расстегнул… Как отвлечь-то?

Он сунул руку в карман – поручик напрягся, взялся за свой револьвер. Волоков медленно вытащил из кармана руку с добытым ночью орденом, подал Рейнварту коробочку:

– Почему вы, Рейнварт, считаете сие неопровержимой уликой? И уликой чего, позвольте осведомиться?

Поручик машинально взял коробочку, раскрыл и хмыкнул:

– Потому что этим орденом никого и никогда не награждали. Верховный приобщил эти награды Сибирского правительства к золотому запасу империи, чтобы в дальнейшем…

– Понятно, – поблагодарил Волоков и тут же выстрелил, прижав дуло «бульдога» прямо к груди собеседника.

Подхватил сползающее на пол тело, удержал. Свободной рукой открыл наружную дверь – в нее тут же ворвался жгучий морозный ветер. Волоков вытолкнул убитого в дверной проем, швырнул вслед и сослуживший службу пистолетик. Перекрестился – и тут же с сожалением вспомнил об ордене. Забавная вещица… Впрочем, черт с ним! Он начал закрывать тяжелую дверь и тут же увидел на заплеванном полу тамбура коробочку с орденом Сибирского правительства. Волоков мгновенно забыл о Рейнварте, живо поднял орден и вернулся на свое место…

Ефим всегда, сколько себя помнил, спал чутко. Наверное, все таежные жители таковские, чуть смущенно объяснял он свою сторожкость тем, кто поражался его способности проснуться от малейшего шороха. Вот и сейчас он мгновенно открыл глаза, едва с пола донесся еле слышный стук потерянного мышью кедрового орешка. Скосил глаза – а на толстых плахах зимовья целый выводок зимних «постояльцев» суетится. Летом-то редко в людское жилище лесные мыши заглядывают, а зимой уж непременно: и тепло рядом с человеком, и с голоду не пропадешь.

Нахмурился Ефим, поморгал. К мышам, как и к прочим таежным соседям, он относился вполне добродушно. А под настроение и баловал иногда, оставляя на лавке край лепешки или кусочек картофелины, свиную шкурку. Но к своим припасам старый таежник относился строго, без скидки на аппетит хвостатых «постояльцев». Мука, крупы хранились в железных посудинах с плотными крышками. Что полегче – висело в мешочках на вбитых под невысоким потолком крючках. Туда «постояльцы» добраться никак не могли – где ж они орешком разжились?

Так и не найдя ответа на этот вопрос, Ефим снова прикрыл глаза, но уснул совсем ненадолго, пробудился со стоном и уже напрочь: приснился ему ломоть свежего пшеничного хлеба! Кому что, со смешком подумал он: мышам и орешек в радость, а человеку хлеб насущный подавай!

Сколько же не показывался Ефим в своем селе, сколько «куковал» на своей дальней заимке? Прикинул – и получилось, что аккурат со Дня святой великомученицы Варвары[77]. А нынче у нас что? Крещенский сочельник[78] – стало быть, больше месяца Ефим на заимке пробыл. И еще бы не пошел в деревню, если б не этот приснившийся ломоть.