Когда мы сели, чтобы поесть, вошли мои сыновья в сопровождении Дхри и Сикханди. Они приветствовали меня если не с нежностью, то с учтивостью, и я знала, что должна быть благодарна и за это. Мне хотелось много им сказать, но сейчас я не могла подобрать слова. Дхри выглядел опустошенным. Сикханди, которого я давно не видела, отрастил длинные волосы. Это придавало лицу двойственность — оно казалось мужским и женским одновременно. Мои сыновья были одеты в доспехи, хотя пока в этом, конечно, не было особой необходимости. Но для них это было частью этой новой волнующей игры. Я смотрела, как зачарованная, на игру света факела на их бронзовой коже. Я не помню, что я говорила, благословляя их, когда они прикасались к моим стопам. Я знала, что в тот день я должна была так же беспокоиться, как любая другая мать, я почему-то не чувствовала страха.

Дар Вьясы уже подействовал на меня. Я словно упала в реку, и меня уносило течением к водопаду, прочь от людей, о которых я беспокоилась до настоящего момента. Я слышала далекий шум воды, или это просто были голоса смятения? Скоро течение стало сильнее, перенося меня за край. Я смотрела на лица вокруг себя. Они были суровы, бледны и будто бы высечены из камня. Никто не замечал моего оцепенения. Каждый был замкнут в своем внутреннем мире, где он воображал себя главным героем славной пьесы.

Только Кришна, который зашел в палатку последним, посмотрел на меня с недоумением. В конце вечера, когда он попрощался, он прошептал мне на ухо еще одно из своих загадочных откровений: о том, что тело подобно старой, изношенной одежде и что нет никаких причин для скорби.

* * *

Ночью я вышла из палатки, чтобы полюбоваться огромной луной цвета меди, которая висела низко в небе. Я недостаточно разбиралась в астрологии, чтобы определить, хороший это знак или плохой. В пустынной местности, где когда-то протекала река Сарасвати, я заметила неожиданное движение. Сначала я подумала, что это дикий зверь, но потом разглядела женщину, собиравшую кактусы, которые иногда едят простолюдины, когда не хватает еды. Освещенная луной, она была худощавой, а ее сари было все залатанным. Я предположила, что это служанка из лагеря, а может быть, жена одного из пеших солдат. Я поманила ее, желая дать ей монетку.

Женщина немного приблизилась, прищурив глаза, чтобы лучше разглядеть меня. Потом неожиданно обернулась и побежала, сделав резкое движение руками, которое меня ошеломило — это был жест, который использовали, чтобы уберечься от сглаза.

У меня внутри все похолодело. Я знала, что она узнала меня по непричесанным, взлохмаченным волосам. Значит, именно так ко мне относились люди? Все это время я считала себя несправедливо обиженной. Я верила, что люди моей страны — особенно женщины — сочувствовали мне из-за оскорблений, которые я потерпела от рук Дурьодханы. Я думала, что они восхищались мной за те невзгоды, которые я решила разделить с моими мужьями в ссылке. Когда я смотрела на огромное войско Пандавов на поле битвы, я предполагала, что солдаты решили присоединиться к моим мужьям, потому что они поддерживали наше дело. Сейчас я поняла, что для многих из них это была всего лишь работа, альтернатива нищете и голоду. Или, может быть, их против воли мобилизовали их начальники. Неудивительно, что для их жен я была предвестником несчастья, женщиной, которая вырвала их мужей из семей, ведьмой, которая могла одним взмахом руки превратить их во вдов.

Как мало мы знаем о нашей репутации, подумала я с горькой улыбкой.

* * *

В ту ночь мой сон был беспокойным, но когда я просыпалась или дремала, мне приснился последний сон перед войной. В этом сне со мной разговаривал Кришна. Когда он открыл рот, чтобы произнести свои слова, я увидела там всю землю и небеса с вращающимися планетами и огненными метеорами. Он еще раз сказал мне то, что говорил мне вечером, и только на этот раз я поняла. Точно так же, как мы сбрасываем изношенную одежду и надеваем новую, когда наступает время, душа сбрасывает тело и находит новое, чтобы отработать свою карму. Потому мудрые не скорбят ни о живых, ни о мертвых.

Я глубоко задумалась и поняла, что он прав. Действительно, побеждали мы или терпели поражение, жили или умирали, не было никаких причин для скорби. Сердцевина моего Я сияла, как новый меч. Печаль могла причинить ему не больше вреда, чем ржавчина — чистой стали. Меня наполняла жизнерадостность, чувство, что великая драма жизни разворачивалась так, как и должна была. Разве это не удача для меня — принимать в ней участие?

Но утром, когда я проснулась, моим сердцем снова овладело уныние. Я повторяла себе слова Кришны, но они застревали у меня в горле, как камни. Я не могла понять, почему во сне они сделали меня такой счастливой. Через некоторое время эти слова начали таять, словно облака в ветреный день, и я даже не могла их вспомнить. Однако я отчетливо вспомнила выражение лица женщины, которую я встретила прошлой ночью. Почему некоторые неприятные впечатления так глубоко врезаются в нашу память? Ужасное сомнение пришло ко мне, когда я снова увидела, как она воздела руки, защищаясь от меня: не обрекла ли я своих мужей — и, возможно, все царство — на ужасное бедствие ради удовлетворения своих жалких капризов?

Утро войны застало меня усталой и больной. Голова моя была словно набита колючими джутовыми волокнами. Всю ночь, в темноте моей палатки, мне мерещились, сливаясь в одно, лица моих мужей, сыновей, Дхри и, в самом конце — мужчины с усталыми, тревожными глазами. Когда он появился, я больше не могла оставаться в постели. Хотя солнце едва взошло, война еще не началась, я решила взойти на холм. Прошлой ночью я никому не рассказала о нашем разговоре с Вьясой и его даре. (Честно говоря, я сама вполне не верила в это.) Сейчас я просто наказала своей служанке передать Субхадре, куда я пошла, чтобы та не беспокоилась. Я добавила, что никто не должен меня тревожить, потому что я буду молиться. Отчасти это было правдой. Наблюдая за ходом войны, я собиралась просить богов защитить людей, которых я любила. Можно ли считать предательством то, что один из тех, за кого я хотела молиться, сражался на вражеской стороне?

Поднимаясь на холм, я слышала, как трубы призывают воинов готовиться к бою. Лошади громко ржали, словно чувствуя, что вот-вот должно начаться что-то важное. Признаюсь, мое сердце тоже усиленно забилось в предвкушении. Если Вьяса говорил правду, я должна была быть свидетелем — единственным свидетелем на нашей стороне, единственной женщиной, которой когда-либо доводилось такое увидеть — великого спектакля. Как бы ни кончилась война, моя роль стоила того, чтобы ею гордиться.

Но, достигнув вершины холма, я невольно замедлила шаги. Ноги отказывались меня держать. Огромная тяжесть навалилась на мои веки. Я села — не знаю, на камень или на голую землю. Я ничего не видела и не слышала, не чувствовала тепла солнечных лучей. Как только я вынырнула из этого состояния, которое я всегда считала сознанием, я поняла, что роль, которую я играла, не имеет никакого отношения к гордости Панчаали. Сила, которая в меня входила — я чувствовала, как ее мощь бьется в каждой клеточке моего тела, — будет использовать меня в своих целях. Уже было слишком поздно, и мне стало страшно.