отвезти помидоры в Москву, чтобы там расторговаться на рынке. Ненавязчиво ободрил похвалой: «Ты же у нас самый бойкий, самый грамотный джигит. А мне хозяйство оставить нельзя, отец заболел, не приведи Аллах!.. Сам понимаешь».

Кахир понимает, что болезнь отца отговорка, но ослушаться старшего не имеет права.

Идрис нанял в Назрани грузовик, дал необходимые наставления про гаишников и рыночных босяков, которые вьются возле каждого продавца. Тщательно пересчитал деньги, разглаживая смятые уголки трешниц, пятерок, скопленных зимой на продаже молока и баранины. Он мечтал купить мотоцикл Урал с люлькой, но отец приказал заняться помидорами и он занимается, а сам думает, что это пустая затея, в соседнем ауле убили двоих, когда они возвращались, распродав помидоры на рынке Краснодара. Про Москву ходят разные разговоры: цены высокие, но жулья втрое больше. Но и этого не сказал. Отдал деньги, не глядя Кахиру в глаза, чтобы не выдать спрятанное в душе опасение.

В Москве на Черемушкинском рынке хорошие помидоры шли по сорок рублей, но оптовики платили пятнадцать. А Идрис назначил минимальную цену оптом по двадцать. Поехали на Юго-Восточный. Тут большое количество помидоров из Дагестана. После полудня он прибился на рынок Петровский. Встал в длинный ряд грузовиков с овощной продукцией. Сразу подошли бравые парни, сказали, что надо бы заплатить. Идрис предупреждал, что придется платить, иначе порежут колеса и тогда вовсе хана. Заранее приготовился к такой встрече, жалуясь и, размахивая руками для убедительности, стал объяснять, что истратился на бензин и гаишников, и не продал еще ни ящика помидоров.

– Смотрите, смотрите… А можно завтра?

– Можно, но это будет вдвое дороже…

Кахир совсем растерялся, решил уехать на новый виток по рынкам, но услышал ингушскую речь, она звучала для него словно музыка. Возле новенькой Лады Самары стояли два парня, поигрывая четками. Он сообразил, что они тут не просто так. Поэтому смело вышел к ним и, распахивая объятья, поздоровался на родном языке так, словно знал их давно. Обнялись, познакомились. Семья Амира Озоева и Кахира принадлежала к одному ингушскому тейпу, что считалось почти родственной связью.

– Тебе перекуп нужен?

– Очень нужен. Но не меньше двадцати рублей. Помидоры высший сорт. Сам перебирал, упаковывал.

– Жди. Я пришлю человека.

Вечером Кахир отыскал Амира, отдал десять процентов со всей суммы вырученной на продаже. Благодарил искренне, довольный вдвойне из-за того, что не пришлось стоять за прилавком и таскать помидорные ящики. Устроился в кузове ЗИЛа на соломенной подстилке, укрытой брезентом, но прибежал человек от Амира, сказал, что у них будет ужин, а потом для него найдут место в домике для приезжих.

Раньше гостиница называлась «Дом колхозника», а теперь вывеску сняли и разместили здесь офис директора и бригаду Озоева, которая официально числилась в штате рынка. Пока жарилось мясо, они неторопливо беседовали на ингушском о жизни в Москве. Потом незаметно перешли на русский. Амир стал расспрашивать про Колыму, а когда Кахир вспомнил, что во время съема шлиха на промприборе обнаружил самородок, то его стали дергать вопросами, сколько намывают за сутки да как? Его взбудоражило всеобщее внимание.

– А как же охраняют намытое золото?

– Да никак. Специальные металлические коробки. Круглые, как для кинофильмов, на крышке пломбы. Составили в машину и повезли дорабатывать шлих, чтобы получить золото высшей пробы. На нашем прииске однажды обнаружили самородок в четырнадцать килограммов. Об этом даже в газетах писали…

– Вот бы притырить такой! – сказал один из охранников, оглаживая коротко стриженную голову. – На всю жизнь обеспечен.

– Как ты с девками бухаешь, Колек, так тебе и на год мало будет.

Под мясо Амир предложить выпить за здоровье родителей. Кахир сказал, нет, брат, мне только за упокой можно пить.

– Иння лилляхи, вя иння иляйхи раджигун, – произнес Амир смиренно дуа, опустив голову.

Выросший на Колыме, Кахир только раз слышал молитву от матери, когда убили отца. Отзвук этой дуа с «лилляхи» продавил его до самого донышка.

– Это на каком же языке?

– На арабском, а перевод примерно такой: поистине принадлежим мы аллаху и к нему возвращаемся.

Остальные удивленно смотрели на них, но не перебивали. Амир числился начальником охраны, но по сути являлся смотрящим за рынком и прилегающей к нему территорией со стоянками и торговыми лавками. Сколько он отдавал собранных денег в бандитский общак, они не знали, их беспокоил только собственный заработок, который возрастал в летний сезон вдвое, а чтобы никто не крысятничал, Амир постоянно тасовал напарников, создавая систему недоверия между бойцами. Если кто-то пытался собрать дань с торгашей в одного, то оказывался «на помойке», по меткому выражению чеченца Резвана, ставшего правой рукой Амира.

На прощанье Амир приобнял, сказал шепотом в самое ухо:

– Мне надежные парни нужны. Приезжай. Что там киснуть в ауле.

Когда начинали прибирать к рукам этот рынок, ублажая ментов и районную администрацию, то Жорик Кацо, пообещал долю с рыночных площадей. Но, похоже, вскоре забыл об этом. Амир выждал три месяца, и не постеснялся, напомнил. Жорик вскинул вверх брови, расквасил лицо в удивленной гримасе:

– Тебе что не нравится, Озон? Бабла мало?.. Так я быстро ищу замена.

Этот наглый грузин с постоянным запахом пота, который не перебивал дорогой одеколон, вызывал у него все большее раздражение, особенно его подковырки: Проверю!.. Почему меньше собрали, чем в марте?

Он неторопливо объяснял, что в марте праздник, что апрель всегда провальный месяц… А Кацо усмехался, говорил: «плехо работаешь». Иногда увозил пару человек из бригады «перетащить мебель», после чего основательно подпоив, расспрашивал о делах, нажимая на больную мозоль: обижает Озон или нет?

Амиру хотелось поднять собственное дело с нуля без криминала. Он искал разные варианты. Организовал небольшую мастерскую по изготовлению торговой мебели, но большие производственные затраты съедали почти всю прибыль. Слушая рассказы о Крайнем Севере, он думал: вот где непаханое поле и нет такой конкуренции, как в Москве. Север казался ему подходящей площадкой.

После окончания политехнического института дальний родственник устроил Озоева в министерство тяжелой промышленности рядовым сотрудником, где Амир через месяц затосковал: длинные коридоры и множество кабинетов, здесь сидели сотни выпускников институтов и седовласые дядьки, и пожилые тетки, и это представлялось ему неким Эльбрусом, на который взобраться можно только под старость, а ему хотелось жить хорошо и сегодня. Он быстро освоил делопроизводство, непреложный стиль казенных бумаг и понял главное, что присуще любому Министерству: инициатива наказуема. Сначала, перебарывая коренившуюся у всех навахов неприязнь к коммунистам, подумывал о вступлении в партию, но началась перестройка, по стране разлилось такое зловоние, что он отступился от этой затеи и организовал