Сам Наполеон (надо отдать ему должное) сохранял благодарную память о своих соратниках - героях Арколе. Когда ему, уже по возвращении в Париж, вручат на память об итальянском триумфе знамя, с которым он был под Арколе, он перешлет его Ланну с таким письмом: «Под Арколе был момент, когда неопределенность победы потребовала максимальной отваги от командиров. Покрытый кровью и тремя ужасными ранами, Вы тогда покинули перевязочный пункт, решив победить или умереть. Я постоянно видел Вас в первых рядах храбрецов. Именно Вы первым во главе колонны смертников переправились через Адидже. Вам и принадлежит честь быть хранителем этого славного знамени»[613].

Вдове своего адъютанта Мюирона Наполеон отправил трогательное письмо сразу после его гибели: «Мюирон убит возле меня на поле сражения под Арколе. Вы лишились нежно любимого супруга, а я - человека, к которому давно уже питал искреннюю дружбу. Отчизна теряет, однако, еще более, чем мы оба, со смертью офицера, отличавшегося столько же своим талантами, как и редким мужеством. Если я смогу быть чем-нибудь полезным Вам или его ребенку, прошу Вас всецело на меня рассчитывать»[614]. Позднее именем Мюирона Наполеон назовет корабль, на котором он возвратится во Францию из Египта. А в предсмертном завещании оставит его семье 100 тыс. франков[615].

После Аркольской битвы в ходе боевых действий на итальянском фронте вновь наступила пауза. Продолжались лишь рекогносцировки, мелкие стычки, да Вурмзер предпринял неудачную вылазку из Мантуи. Пока Наполеон с трудом вытребовал у Директории подкрепления в 7 тыс. человек, Венский двор оперативно снял с берегов Рейна и прислал Альвинци три свежие дивизии численностью до 20 тыс. человек. «Что бы только не совершил Наполеон, если бы его поддерживало такое правительство!» - восклицал по этому поводу Стендаль[616].

За время этой паузы обострилась странная, пугавших окружающих болезнь Наполеона. Его мучил жар, под глазами обозначились черные круги, а бледные щеки впали; весь он «так пожелтел, что аж страшно», - говорили о нем его солдаты. Впрочем, австрийцы и французы-роялисты, узнав о его болезни, радовались («он так желт, что на него приятно смотреть!») и пили «за его скорую смерть». Друзья Наполеона «полагали тогда, что он отравлен. Ему самому приходила в голову эта мысль; поскольку болезнь казалась неизлечимой, он продолжал (через “не могу”) выполнять свой долг, мало думая о своем здоровье»[617].

Лишь спустя долгое время, личный врач Наполеона с 1801 г., будущий академик Жан Никола Корвизар (1755-1821) распознал странную болезнь своего пациента и сумел излечить ее. Выяснилось, что еще под Тулоном в декабре 1793 г. Наполеон, после того как на одной из его батарей все канониры погибли, решил сам зарядить орудие и взялся за банник[618]. О том, что было дальше, читаем у Стендаля: «Случилось так, что до него этот банник держал в руках канонир-наводчик, болевший чесоткой. Вскоре тело Наполеона покрылось коростой. Необычайно чистоплотный по природе, он быстро избавился от нее. Но это и было плохо: следовало предоставить болезнь ее естественному течению. Болезненное начало, не вполне изгнанное, перекинулось на желудок. На ночлеге среди болота вблизи Мантуи он вдобавок схватил лихорадку . После Арколе физические силы молодого полководца, казалось, стали угасать, но духовная мощь придавала ему энергию, с каждым днем вызывавшую все большее изумление»[619]. Именно так: вся Европа с изумлением будет судить о том, что он сотворит при Риволи.

А пока Наполеон, превозмогая болезнь и буквально выбивая у Директории подкрепления, готовился дать отпор новому походу Альвинци. Обстоятельства, при которых он узнал, когда и куда выступили войска Альвинци, похожи на исторический детектив. В плен к французам попал «очень толковый тайный агент, посланный из Вены в Мантую». Его запугали и заставили выдать бумагу, спрятанную в крохотном шарике из воска, которую он проглотил. То было собственноручное письмо императора Франца к Вурмзеру. Император приказывал фельдмаршалу продержаться еще несколько дней и сообщал, что к нему на помощь уже выступила свежая армия под командованием Альвинци[620].

К середине января 1797 г. у Наполеона на всем театре боевых действий в Италии было 45 тыс. человек против примерно 65 тыс. у Альвинци плюс 25-тысячный гарнизон Мантуи. Но посредством искусных и, как всегда, невероятно быстрых маневров Наполеон сумел преградить путь к Мантуе главным силам Альвинци на выгодной для себя позиции и при таком раскладе сил, который французов устраивал: их было 22 тыс., австрийцев - 28 тыс.[621]

Местом очередного сражения (а это была, по выражению Стендаля, «бессмертная битва»[622]) стал пленительный ландшафт возле городка Риволи - плато над озером Гарда, берега которого были покрыты оливковыми, каштановыми и апельсиновыми деревьями во всей их красе. Здесь в двухдневном кровопролитии 14-15 января 1797 г. во многом решилась судьба всей Итальянской кампании Наполеона.

С раннего утра 14 января в атаку на плато, занятое французами, австрийцы пошли тремя колоннами. Дивизия Б. К. Жубера, при которой находился главнокомандующий, еле сдерживала натиск противника. Сам Наполеон не один раз оказывался среди неприятельских солдат, «под ним были ранены несколько лошадей»[623]. Но в критический момент, как было задумано Наполеоном, последовал контрудар по наступающим колоннам австрийцев силами пехотной дивизии А. Массена и кавалерийских эскадронов полковника, будущего генерала и графа Империи, геройски погибшего в знаменитой битве при Ваграме Антуана Луи Шарля Лассаля. Австрийские колонны дрогнули и были сброшены в ущелье. Наполеон потом скажет: «Победу при Риволи выиграли Массена. Жубер, Лассаль и я»[624].

Правда, на следующий день Альвинци с остатком разбитых и частью свежих войск попытался было возобновить сражение, но к тому времени (опять-таки в момент, заранее предусмотренный) вышел в тыл австрийцам со своим кавалерийским резервом и внезапно атаковал их полковник и тоже будущий генерал Жан-Пьер-Антуан Рей. После этого битва превратилась «в избиение оказавшихся в ловушке австрийских батальонов»[625].