Сравним понимание класса Булгаковым с современной трактовкой П. Бурдье, который полагал, что главная ошибка теоретизирования у Маркса «заключается в рассмотрении классов на бумаге как реальных классов, в выведении из объективной однородности условий, обусловленностей и, следовательно, диспозиций, которые вытекают из идентичности позиций в социальном пространстве, их существования в качестве единой группы, в качестве класса. Понятие социального пространства позволяет избежать альтернативы номинализма и реализма в области социальных классов как corporate bodies, постоянных групп, обладающих постоянными органами представительства, обозначениями и т. п., имеет тем больше шансов на успех, чем более агенты, которые хотят собрать, объединить, построить в группу, близки в социальном пространстве (следовательно, принадлежат к одному классу на бумаге). Классы в марксовом смысле таковы, что их нужно строить с помощью политической работы.»[582].

Очевидно, что Булгаков – опять в центре современных проблем, его позиции в главном предшествуют пониманию одного из ведущих современных социологов: «классы» конструируются теоретически, «на бумаге», затем им приписывается реальное существование, либо разрабатываются и реализуются рекомендации по их созданию с помощью организационных методов и «политической работы». Он настаивает на том, что выдавать схемы, «получаемые aposteriori как эмпирические обобщения, за теоретически установленный закон, действующий с “естественной” неотвратимой необходимостью, значит впадать в логические недоразумения», и эти недоразумения он видит прежде всего в необоснованном онтологизировании введенных схем и абстракций. Эту проблему философ обсуждает специально, она актуальна и поныне.

Он убежден, что «нельзя возражать против этого метода абстракции», это метод «типичный для науки», в том числе и для социальной, например, политэкономии, где «благодаря этому изолирующему методу только и могут быть установлены те своеобразные “законы”, которые знает политическая экономия», но главное, чтобы она сама об этом помнила, учитывала удельный вес таких заключений и «не переходила их компетенций». Например, отмечает Булгаков, такая фикция, как «экономический человек», имеет значение в этой области знания, но если смотреть через ее призму на жизнь и историю, то они приобретают неверное и уродливое изображение. «Провести границу дозволенного для абстракции при ее применении есть дело научного или. научно-эстетического такта»[583].

Бесспорно, что как образ действий социальных наук, метод абстракции, логического изолирования – это в конечном счете сознательное упрощение, стилизация социальной действительности. Кроме того, если социальные науки множественны (т. е. многообразны), как и наука вообще, то множественны и формулируемые ими закономерности. Соответственно, каждая из них выражает лишь отдельную сторону социальной жизни и не может исчерпать «живое целое социальной жизни», которая «не ложится под скальпель научного анализа» социальной действительности. Но отсюда, по Булгакову, неправомерны, например, и притязания «научного социализма» научно предопределять социальную жизнь и даже вообще человеческую историю, найти «закон развития общества». Это может иметь место только в том случае, если мы встаем на позицию «социальной физики», отождествляем социальные и естественные науки и пользуемся методом последних. Однако «закономерности социальной науки не “открываются” ею в природе или в социальной действительности, но они методологически привносятся сюда социологическим разумом, они суть основоположения социологического познания… А priori набрасывается на социальную жизнь сеть механизма, неизменности и единообразия. Но нельзя же самую сеть принимать за улов. она в действительности есть только орудие, метод, а не итог или результат. Поэтому социальный детерминизм не есть вывод социальной науки, но ее методическая предпосылка, обусловливающая самое ее существование»[584].

Итак, речь идет о природе «основоположений социологического познания», которые вносятся как априорные, но не являются результатом обобщения и, таким образом, не онтологизируются. Также и феномен социального детерминизма – он – не логический вывод, полученный с помощью индукции или дедукции, фиксирующий некую онтологию, но методологическая предпосылка, вводимая самим исследователем. И поэтому так важно, подчеркивает Булгаков, из каких представлений исходит исследователь. Если он «загипнотизирован своей собственной методологией», основанной на критериях и идеалах естествознания, то свобода и творчество оказываются вне его поля зрения, утрачиваются эти важные факторы, которые «вносят в социальную жизнь нечто совершенно новое и индивидуальное, что нарушает постулируемое социологией единообразие и всеобщую типичность социальной жизни»[585]. Он полагает, что «это единообразие и эта типичность есть только фикция», не соответствующая конкретной социальной действительности, и одновременно замечает, что в этом социальная наука «не отличается от других наук, также придерживающихся своих методологических условностей».

Но как же тогда достигается Истина или «отблеск ее», если имеют место «методологические условности»? Булгаков не избегает, но прямо ставит этот вопрос: «Каким образом заведомо фиктивные, методологические предположения наук не препятствуют тому, что наука выдерживает практическое испытание, оказывается технична, т. е. фактически пригодна к ориентировке в действительности?» Как возможна политика, если она «более приблизительна, неопределенна, оставляет много места искусству, интуиции». Ответ традиционен для философии и состоит в том, что «онтологические корни социальной науки, как и всякой науки, во всеобщей связности бытия. Все находится во всем и все связано со всем – это общее онтологическое основание наук остается в силе и для социальной науки»[586]. Сегодня этого, разумеется, недостаточно, хотя само положение по-прежнему не вызывает возражений. Это понимает и Булгаков, поэтому для выяснения соотношения методологических принципов и научного результата – истинного знания обращается к анализу конкретных областей: соотношению социологизма и историзма, проблемам социальной политики, политической экономии, противоречиям экономического материализма.

Критикуя механистическое понимание социального детерминизма, Булгаков существенно уточняет понятие причинности, различая разные способы причинения: механического как причинения через необходимость и творческого как причинение через свободу (живая причинность), которая может обнаруживаться как в закономерных, так и в случайных явлениях. «Человеческая свобода имеет очень мало общего с абсолютным окказионализмом или индетерминизмом: действуя в определенных рамках (или терминах), она ими и детерминируется, хотя никогда она не детерминируется механически, пассивно, машинообразно, и потому всегда сочетается с индивидуальным или творческим коэффициентом. Но никоим образом нельзя сказать, что именно лишь “случайные” причины или индивидуальные отклонения от этих средних терминов связаны с свободой, остальные же с необходимостью: как деяния все они одинаково свободны, а как продукты, одинаково детерминированы»[587]. Столь глубокое понимание Булгаковым причинности и детерминизма в познании существенно отличается от вульгаризированных и упрощенных трактовок в статьях и словарях советских философов в середине прошлого века, когда детерминизм часто сводился только к причинности, а термин «индетерминизм» трактовался как «идеалистическое отклонение», и только в 1970-х годах, особенно под влиянием теоретической и экспериментальной физики, существенно изменилось понимание как причинности, так и самого детерминизма[588]. Следует отметить, что изменилось само значение и место методологии детерминизма как обязательной